Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья

Натыкаясь на стены, Люся отправилась в бабушкину комнату. И сразу поняла, что там что-то изменилось. Лиловое покрывало на швейной машинке «Зингер» лежало вроде бы по-другому. Люся опасливо, как котенок лапой, потрогала его, но это была обычная ткань, прохладная и гладкая, а еще, как оказалось, простроченная на машинке в самых разных местах. Наверное, бабушка проверяла на покрывале, как ляжет нитка. Осторожно поставив ногу на чугунную узорчатую педаль, Люся качнула ее, и ожившая машинка издала то самое стрекотание…

На улице шуршал метлой дворник, в квартире было тихо-тихо, словно ее обложили ватой. Люся, сама не очень понимая, что и зачем делает, оделась и спустилась на лифте на первый этаж.

В дверцах почтовых ящиков были одинаковые круглые дырочки. Люся нашла номер своей квартиры и сразу увидела сквозь дырочки знакомую желтую бумагу.

Она сунула пальцы в щель над дверцей, нащупала краешек свежей газеты и стала вытягивать его наружу. Вытянув на треть, подцепила следующую и потянула опять, и опять, пока ногти не начали скрести по пустому железу внутри ящика. Мятые и рваные газетные листы топорщились пышным султаном. Люся достала из кармана спички и поднесла синеватый огонек к ордену Ленина на газетной «шапке».

Давно уже было замечено — если с человеком творится всякое такое, о чем обычному уму знать не полагается, если испортить его хотят или, скажем, приворожить, или с той стороны кто-то на него нацелился, то на человеке появляется особая метка. Ее не видят, а чувствуют, да и то не все. С таким человеком не хочется рядом находиться, сбежать тянет, и за него боязно, и за себя, и нутро холодеет, будто из открытого окна на высоком этаже свешиваешься. Женщины, особенно которые в возрасте, хорошо эту метку чуют, но вместо того чтобы бежать, часто начинают спасать, гложет их бестолковая материнская жалость.

Такую метку на Люсе Волковой и заметила Авигея, старшая из гадалок, которые жили в угловом доме. Она шла мимо по самым прозаическим делам — в гастроном за сосисками и кефиром, — но увидела на лавочке у подъезда чумазую, хнычущую Люсю и остановилась. Была Авигея тогда уже совсем не молода, но в теле, не высушенная до костей и темной пергаментной кожи.

Гадалка села рядом с Люсей на лавку, предложила яблоко, попробовала расспросить, но Люся молча мотала головой. И мама не разрешала ей разговаривать с чужими, и среди детей в нашем дворе ходил тогда слух, что гадалки — особенно вот эта, старая, с руками, унизанными кольцами, — ловят кошек и щенков и делают себе молодильную мазь из их крови.

— Дай посмотрю хоть, — Авигея заглянула в Люсины голубые глаза и вздохнула. — Холодный гость к тебе идет. Дверь сегодня никому не открывай. Поняла?

Люся ошарашенно закивала.

— Не откроешь — может, и обойдется. А тут не сиди, тут дверей нет, подступиться к тебе легко. И дождь сейчас будет, простудишься.

Когда Люся вошла в подъезд, по козырьку ударили первые дождевые капли.

Почтовый ящик покрылся слоем копоти. Люся сначала расстроилась, что огонь так быстро угас и все осталось цело, но потом ее осенило: ведь почтальон не будет бросать газеты и письма в такой черный, грязный ящик. Она бы точно на его месте не стала — испачкаются же. Почтальон поднимется к ним и позвонит в дверь, чтобы все передать из рук в руки, — вот тут-то, помня о предсказании, Люся ему дверь и не откроет! И все обойдется, точно обойдется, ведь так напророчила гадалка из углового дома…

Не дожидаясь лифта, Люся взлетела по лестнице к себе на шестой этаж.

Мама сидела у Алькиной кровати, размешивала что-то в чашке звенящей ложечкой и щупала Альке лоб. Пахло медом. Встревоженная Люся подошла посмотреть на Альку, но та была вроде вполне обычная, только вялая и бледноватая. По крайней мере, она больше не курлыкала «умр-умр-умр».

— У меня тоже голова болит, — соврала Люся. — Я с уроков отпросилась.

Мама выудила из-под одеяла градусник и рассеянно махнула на нее рукой. А если она врача вызовет, забеспокоилась Люся. Как же врачу-то дверь не открыть…

Одна Авигея сумела тогда разглядеть, что с Люсей что-то нехорошо, и Люся всем сердцем поверила ей — шарлатанке, дворовой сумасшедшей, которая, вполне возможно, делала из котят молодильную мазь. Люся подтащила к входной двери стул и вскарабкалась на него, преисполненная решимости никого сегодня в квартиру не впускать.

Врача мама не вызвала, только обсудила Алькину болезнь по телефону с кем-то из своих знакомых. И отправилась, успокоенная, пить кофе на кухню — ей сказали, что ничего страшного, сейчас простуда ходит, вот девочки и подцепили — старшая тоже ведь жалуется. А Люся потихоньку скользнула в мамину комнату и выдернула телефон из розетки — на всякий случай. И еще захватила с полки книгу, а то сидеть у двери уже становилось скучно. На название она не посмотрела, и только когда раскрыла, поняла, что ей достались сказки Гофмана.

— Ты чего тут торчишь? — удивилась мама, пройдя мимо нее в третий или в четвертый раз. — У тебя же голова болит.

— Я таблетку выпила, — буркнула Люся и уткнулась в книжку. Мама только пожала плечами.

В дверь позвонили вечером, когда мама звенела на кухне посудой, собирая ужин. Люся так и подпрыгнула на стуле, прижимая сказки Гофмана к груди.

— Кто там? — крикнула из кухни мама.

— Это… это ошиблись! — ответила Люся, защелкнула старый, нижний замок на двери, которым давно не пользовались, и цепочку набросила.

В дверь позвонили снова. И покашляли — таким знакомым, деликатным кашлем, что у Люси похолодело под ложечкой. Она придвинула стул к двери, забралась на него и заглянула в глазок.

На лестничной клетке, превращенной линзами глазка в кафельный аквариум, стоял и смущенно улыбался русобородый человек в очках и шляпе.

— Папа?.. — выдохнула Люся.

— Ну а кто ж еще, Люсёк? — послышался с той стороны двери гулкий папин голос. — Открывай давай.

Дальше Люся, кажется, опрокинула стул и содрала кожу на пальце, торопливо снимая цепочку. Прохладный воздух с запахом табака хлынул с лестничной клетки в прихожую. Люся вылетела из квартиры, зарылась лицом в папино колючее пальто. И завертелась вокруг него счастливым ластящимся щенком — так они и вошли вместе в квартиру.

Что-то твердое ткнулось Люсе в бок, и только тогда она заметила у папы в руках небольшой фанерный ящик.

— Папа?..

Желтый фанерный ящик с одной-единственной чернильной строчкой на боку: «Люсе Волковой».

— Папа, выбрось! — истошно заревела Люся, пытаясь вырвать проклятую посылку из папиных рук, но папа держал крепко. — Пожалуйста, папочка!..

— Да отстань ты! — папа смотрел на нее холодно и непонимающе.

— Бро-о-ось!.. — И Люся неожиданно для себя самой укусила папу, впилась в его белую, как тесто, кисть зубами, с отвращением ощущая на языке короткие жесткие волоски.

Папа взвыл и отшвырнул от себя Люсю вместе с посылкой. Вскрикнула мама, выбежавшая на шум из кухни. У фанерного ящика от удара отлетела крышка, и по паркету покатились два маленьких тяжелых предмета. Большая тускло-золотистая шестеренка и складная лупа с изогнутой ручкой, приподнятой над круглым стеклом, словно бровь.

— Это его глаза! — Люсе не хватало воздуха, прихожая поплыла перед глазами, папа стал размазанной тенью, мама — шумом за спиной, на фоне полосатых обоев замельтешили какие-то зеленые квадратики. — Глаза!.. — И все окончательно пропало, стало легко, и спокойно, и зелено, и вызванивала где-то далеко хрустальными колокольчиками мелодия из «Спокойной ночи, малыши».

В себя Люся приходила долго, выплывая к поверхности яви и снова погружаясь в забытье. Она уже видела над собой белые плафоны люстры, похожие на многократно увеличенные чашечки ландыша, — и тут же люстра разрасталась и падала с потолка цветущей лианой, из дрожащего марева выскакивал Великий Умр и бросался на Люсю, рассыпаясь в прыжке на безобидные старые предметы: катушка, веревка, лупа, соломенный веник, пустой клетчатый пиджак… В ушах, назойливо стрекоча, стучала бабушкина швейная машинка. И вот уже Люсе казалось, что она видит острый хоботок иголки, пробивающий ткань. Игла становится огромной, в человеческий рост, стучит по доскам паркета и приближается к ней, вот-вот проткнет…