Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья

Дома Люся заглянула в бабушкину комнату. Там было сумрачно — плотные шторы на окне уже давно никто не раздвигал. Комната была очень маленькая, в нее помещались только кровать, стул, круглый столик и швейная машинка с ножным приводом. Машинка была очень старая, с ажурными чугунными ножками и золотой надписью Singer внизу, над педалью. Эту педаль Люся под бабушкиным руководством изо всех сил качала обеими ногами, чтобы иголка с пугающей резвостью — только успевай отдергивать пальцы — простучала по ткани строчку.

Машинка стояла у окна, укрытая мятым лиловым покрывалом. И все в комнате вроде бы было на своих местах.

Вечером мама выдала Люсе и Альке по стакану ряженки с вишневым вареньем, потом всплеснула руками — чуть не забыла, — и протянула Люсе конверт. Большой желтоватый конверт с одной-единственной надписью: «Люсе Волковой».

Ряженка сразу стала безвкусной и очень холодной.

— Это откуда? — шепотом спросила Люся.

— Прямо под дверь принесли, — пожала плечами мама. — На коврик. По пионерской линии?

В Люсиной голове молниеносно пронеслось: вот она говорит маме, что написала письмо неизвестно кому, дала свой адрес, и теперь этот неизвестно кто шлет ей странные предметы. А вот мама ругает ее за неосмотрительность и одновременно не верит ей, говорит, что все это глупости, качает головой: как маленькая, честное слово!

Люсе молча кивнула и унесла конверт к себе в комнату.

Из конверта на стол выскользнули: пучок перьев с засохшей кровью на стержнях, деревянная катушка, моток веревки. И еще большой высушенный стручок с ровными плоскими зернами внутри, похожими на передние зубы. Он был очень похож на улыбку, существующую отдельно от ее обладателя, как у Чеширского кота.

За стеной зазвонил телефон — теперь он стоял в маминой комнате. Трубку подняла мама, помолчала, потом сказала мягким голосом:

— Хватит хулиганить, ты же не мальчишка. Давай уже как люди поговорим.

Но на том конце провода никто не собирался говорить с ней «как люди». Люся знала, что сейчас слышит мама — размеренное негромкое урчание: «умр-умр-умр-умр…»

— Я номер сменю! — прикрикнула мама и бросила трубку.

А еще в конверте лежала сложенная вчетверо страница объявлений из старинной газеты, с ятями, рекламой крема «Лилейный», оркестрионом… И картинкой-загадкой с составленным из подручных предметов господином, под которой призывно темнела надпись «Великій УМРЪ ждетъ твоего письма». Та самая страница, которую Люся утром сожгла.

Контейнер, кстати, выгорел полностью, и во дворе еще несколько дней воняло жженым мусором.

Люсе очень хотелось кому-нибудь рассказать о том, что происходит, но она не знала, кому. Мама ни за что не поймет, только ругаться будет, она никогда ничего не понимает. Алька еще глупая, а папа далеко. Да и слов подходящих у Люси не было, чтобы все описать и объяснить, чего же она так боится. Просто она всем своим беспокойно ноющим нутром чувствовала, как с помощью этих безобидных на первый взгляд писем и звонков что-то приближается к ней, примеряется с деловитым хищным вниманием, сужает круги. И деваться некуда, и непонятно, за что ей все это, и договориться не получится. Примерно так же Люся чувствовала себя полтора года назад, когда полузнакомые ребята из коммунального барака решили, что это она разграбила их тайник в стене, за вынимающимся кирпичом. А Люся даже не знала, что там было, и возле тайника оказалась случайно — она залезла в темную щель между бараком и особняком, чтобы пописать, но признаваться в этом было стыдно, поэтому ее растерянные объяснения звучали особенно нелепо. Ребята из барака стали караулить ее во дворе, оставляли на двери подъезда гадкие надписи, свистели под окнами. Вроде ничего такого они не делали, даже почти не подходили, но от их неотвязного преследования, от ощущения, что деваться некуда, а договориться не получится, Люсе было очень страшно.

Тогда все решил папа — причем Люся даже не поняла, как. Сам каким-то образом догадался, хотя вот мама не понимала, отчего Люся перестала ходить гулять, а на все ее объяснения недоуменно хмурилась: что за ерунда, о чем ты, опять как маленькая. Папа сказал только, что поговорил с барачными хулиганами по душам. И они отстали, рассеялись, как дым.

Люсе вдруг ужасно, до дрожи захотелось, чтобы папа поговорил по душам с Умром — кем бы и чем бы он ни был. Чтобы папа поговорил, и все это прекратилось, отменилось, не приходили больше по почте странные вещи, не курлыкало в телефонной трубке… Папа, конечно, натворил что-то отвратительное, сбежал и забыл про них, но, может быть, он вспомнит?

— Когда папа вернется? — спросила Люся у мамы за ужином.

— А папа не вернется, — очень спокойно ответила мама и отделила вилкой кусочек пухлого сырника. — У папы теперь новая семья.

— А мы как же? — изумленно заморгала Алька.

— А мы старые, — развела руками мама.

У Люси защипало в носу, но она все-таки спросила, какой у папы новый номер телефона. Мама опять развела руками и сказала, что не знает, а папа, если бы хотел, давно бы сам позвонил и поговорил с ними по-человечески.

— По душам… — шепотом поправила Люся.

— По душам, — легко согласилась мама.

Перед сном Люся поплакала. Отвернулась к стене, прижала колени к животу, обняла себя за плечи и тихонько, чтобы не разбудить Альку, хлюпала носом. У папы новая семья, а Умр никогда от них не отстанет…

Приоткрылась с легким щелчком дверь, скрипнул паркет, мама села на кровать рядом с Люсей и положила руку ей на плечо. Люся, конечно, не видела маму, но кто еще мог прийти? Рука была очень мягкая, мама, наверное, переоделась перед сном в байковый халат и гладила Люсю через него. Халат был очень красивый, синий в белый цветочек, и от него всегда почему-то пахло сладкой пудрой.

Люся втянула воздух, надеясь уловить знакомый утешительный аромат, но вместо него полной грудью вдохнула вонь слежавшихся старых тряпок. Что-то мягкое навалилось на нее, зажало плотным комком затхло пахнущей ткани рот и нос, придавило руки. Люся билась и визжала, но не слышала собственного голоса, его заглушали тряпки, заполнившие, казалось, всю комнату…

Люся проснулась и долго глотала прохладный воздух. Во рту у нее пересохло, и шершавый язык прилипал к небу. Стакан с водой стоял на краю стола возле Алькиной кровати. Все еще тяжело дыша и тщетно пытаясь смочить рот слюной, Люся встала и побрела за стаканом.

И вдруг увидела, что Алька стоит на постели столбиком, протягивая руки к потолку, будто решила среди ночи заняться гимнастикой. Люся метнулась к окну, отдернула край шторы, пуская в комнату свет уличного фонаря над аркой. Ей не показалось — Алька действительно тянулась вверх, напряженная и оцепеневшая. На перекошенных губах пузырилась слюна, а глаза закатились, и видно было только неестественно яркие в полумраке белки.

Люсе на мгновение почудилось, что Алька мертвая, и только какая-то сила удерживает ее в вертикальном положении. Вот отпустит — и Алька бревнышком упадет на кровать.

Алька, не шевелясь, почавкала обслюнявленными губами и монотонно закурлыкала:

— Умр-умр-умр-умр…

Люся схватила Альку за плечи и начала трясти, Алькина голова моталась туда-сюда на тонкой шее, словно вот-вот оторвется. Алька хрипела, тело у нее было твердое, как у большой куклы. И между хрипами все равно прорывалось:

— Умр-умр-умр…

Потом Алька раскашлялась, обмякла и заплакала. И Люся наконец явственно расслышала, как за стеной, в бабушкиной комнате, деловито стрекочет швейная машинка.

Люся проснулась на рассвете у Альки на кровати и пару минут лежала, недоуменно глядя в серый потолок — она не могла понять, когда и как умудрилась уснуть. Сестра спала, уткнувшись лицом в подушку. Люся перевернула ее, всмотрелась — вроде все снова как обычно, ни закатившихся глаз, ни пены на губах. Алька закряхтела во сне и попыталась отмахнуться от Люси рукой, как от мухи.