Уильям Хьёртсберг - Сердце Ангела
Она встала за прилавок:
— Здравствуйте. Вам помочь?
Заученность интонации не могла скрыть нежной карибской напевности ее голоса.
Я сказал первое, что пришло в голову:
— Скажите, у вас есть Большой Иоанн?[10]
— Вам целиком или в порошке?
— Целиком, в амулете ведь главное форма?
— Амулетами мы не торгуем, сэр. У нас «зеленая аптека».
— А там, у двери, тоже лекарства?
— Да, у нас есть сувениры. Ну и что? У Рексалла в аптеке торгуют открытками.
— Я шучу! Не хотел вас обидеть.
— А я и не обиделась. Вам сколько взвесить?
— А мисс Праудфут здесь?
— Я и есть мисс Праудфут.
— Вы — мисс Евангелина Праудфут?
— Нет, я Епифания. Евангелина — это так маму звали.
— Звали?
— Она умерла в прошлом году.
— Соболезную.
— Она много лет болела, с постели не вставала. Отмучилась…
— Ваша мама дала вам прекрасное имя, Епифания. Оно вам очень идет.
Кофейная девочка чуть порозовела.
— И не только имя. Эта аптека уже лет сорок доход приносит. У вас с мамой были какие-то торговые дела?
— Нет, я ее не знал. Мне просто надо было ее спросить кое о чем…
Топазовые глаза Епифании потемнели.
— Вы что, из полиции?
Я улыбнулся, готовясь повторить легенду про журнал «Лук», но понял, что смышленая барышня не даст себя провести.
— Я частный детектив. Могу показать копию удостоверения.
— Нужна мне ваша копия! Что именно вы хотели от мамы?
— Я ищу Джонни Фаворита.
Девушка вздрогнула и замерла, словно ей к шейке приложили кусочек льда.
— Он умер.
— Многие так думают, но это не так.
— Все равно, для меня он умер.
— Вы его знали?
— Нет, я его никогда не видела.
— Эдисон Свит сказал мне, что он был другом вашей мамы.
— Я тогда еще не родилась.
— А мама вам о нем не рассказывала?
— Послушайте, не знаю, как вас зовут, но вы явно не джентльмен. Я не собираюсь рассказывать вам мамины секреты.
Я пропустил эту реплику мимо ушей.
— Хорошо. Но, может быть, вы или ваша мама видели его за последние пятнадцать лет?
— Я говорю вам: я его не видела. А я знала всех ее друзей.
Я достал свой «настоящий» бумажник и протянул ей визитку, в которой значилась контора «Перекресток».
— Ладно, ничего не поделаешь. Я особенно и не надеялся. Вот моя карточка, там внизу рабочий телефон. Позвоните, если что-нибудь вспомните или узнаете, что кто-то его видел, хорошо?
Она улыбнулась мне, но личико осталось настороженное.
— А что он сделал? Зачем вы его ловите?
— Я его не ловлю. Мне просто нужно узнать, где он.
Епифания сунула карточку в окошко кассового аппарата, украшенного множеством медных завитушек.
— А если он умер?
— Это все равно. Деньги свои я так и так получу.
В этот раз мне почти удалось ее рассмешить.
— Тогда лучше б вы его на кладбище нашли.
— Да я не против. Не потеряйте карточку, хорошо? Мало ли что может случиться.
— И правда.
— Ну, спасибо вам.
— Постойте, а корень?
Я приосанился:
— Неужто дела мои так плохи, что мне нужен корень?
— Ох, мистер Перекресток, — аптекарша рассмеялась настоящим, живым и теплым смехом, — похоже, что дела ваши хуже некуда.
Глава пятнадцатая
Пока я ездил, второе отделение закончилось, и Ножка снова восседал на том же месте. В его бокале пузырилось шампанское. Я стал пробираться к нему, на ходу закуривая сигарету.
— Ну что, узнал что хотел? — равнодушно поинтересовался Свит.
— Евангелина умерла.
— Да ну? Вот это жалко. Баба была — таких поискать.
— Я говорил с ее дочкой, но она мне почти ничего не сказала.
— Слушай, сынок, а может, ты про кого другого напишешь?
— Нет, теперь уж мне самому интересно. — Я просыпал пепел себе на галстук, попытался стряхнуть и обрел второе пятно, как раз рядом с тем, что осталось от супа. — Вот вы, кажется, неплохо знали Евангелину. Может быть, расскажете мне еще про ее роман с Фаворитом?
Свит с трудом слез с табурета и утвердился на своих крошечных ножках.
— Нечего мне рассказывать, сынок. Сам видишь, великоват я, чтобы под чужими кроватями прятаться. Да и работать пора.
Ножка улыбнулся, блеснув золотой коронкой, и двинулся к сцене. Я прицепился к нему, как дотошный репортер.
— А вы не помните, с кем они еще дружили? Ну, когда у них был роман…
Ножка уселся на табурет и оглядел зал в поисках запропавших музыкантов. Стреляя глазами от столика к столику, он сказал:
— Я вот сейчас поиграю, нервы малость успокою, может, тогда что вспомню.
— Идет. Мне спешить некуда, могу хоть всю ночь вас слушать.
— Еще отделение пережди, сынок, и все.
Ножка поднял выгнутую крышку рояля. Поверх клавишей лежала куриная лапа. Он резко захлопнул крышку.
— Что ты над душой стоишь! — рыкнул он. — Иди, мне сейчас играть.
— Что это там?
— Ничего. Неважно.
Хорошенькое «ничего» — куриная лапа длиной в октаву, от острого желтого когтя на морщинистом пальце (похожем на ящерицу) до кровоточащего сустава. Там, где кончаются белые перья, — черный бант на манер подвязки. Как хотите, а это больше, чем ничего.
— Что тут у тебя творится, Свит?
Пришел гитарист, уселся на свое место и включил усилитель. Он мельком глянул на Ножку и принялся настраивать громкость: что-то было не так с обратной связью.
— Не твое дело, — прошипел Ножка. — Теперь можешь не дожидаться: ничего тебе не скажу, ясно?
— Кому ты дорожку перешел?
— Сгинь!
— Это что, из-за Джонни?
Подошел контрабасист, но Ножка не обратил на него внимания. Он проговорил очень медленно и отчетливо:
— Так. Если ты сейчас, вот прямо сейчас, не выкатишься отсюда к той самой матери, вообще пожалеешь, что на свет родился. Понял, нет?
Я перехватил недобрый взгляд контрабасиста и оглянулся вокруг. Зал был полон. Я чувствовал себя как генерал Кастер во время последнего боя у реки Литтл-Биг-Хорн.[11]
— Если я им сейчас слово скажу — тебе конец, — добавил Ножка.
— Не трудись. — Я бросил окурок на пол, придавил его каблуком и вышел.
Машину я припарковал на другой стороне Седьмой, на том же месте, что и в прошлый раз. Я дождался зеленого света и перешел улицу. Компания, торчавшая на углу, куда-то перекочевала, и теперь на месте юнцов стояла худая смуглая проститутка в потрепанной лисе. Она покачивалась на каблуках-шпильках и часто-часто дышала, как кокаинистка на третий день оргии.
— Эй, мистер, интересуемся? Эй…
