Уильям Хьёртсберг - Сердце Ангела
— Вы Верной Хайд?
— Он самый, — Хайд кривовато улыбнулся.
— Швартуйтесь. Пить будете?
— А то. — Он бережно положил футляр на стол и пододвинул себе стул.
— Значит, ты журналист? О чем пишешь?
— Да в основном для журналов. Интервью, биографии — все такое.
Подошла официантка. Хайд спросил бутылку «Хайнекена», и пока его несли, мы с ним немного поговорили ни о чем. Потом официантка вернулась, налила пиво в высокий бокал, Хайд сделал большой глоток и перешел к делу.
— Значит, про оркестр Паука пишешь? Тогда молодец: улицу выбрал правильно. Вся моя жизнь — здесь, на Пятьдесят второй.
— Знаешь, не хочу тебя обманывать. Оркестр я, конечно, упомяну, но в основном мне нужно узнать про Джонни Фаворита.
— Про Фаворита? — Улыбка Хайда исказилась и превратилась в злую гримасу. — Еще и писать про эту сволочь!
— Так вы не ладили?
— Да кому он нужен сейчас? Про него уж все давно забыли!
— Выходит, не все. Редактор в «Лук» хочет, чтобы была статья. А ты, я вижу, хорошо его помнишь. Что он был за человек?
— Подонок он был. Такую свинью Симпсону подложить, а?!
— Что же он такое сделал?
— Да то, что Паук его из грязи вытащил. Он же в пивной пел, в дыре какой-то!
— Знаю.
— Паук для него все делал. Он ведь не только зарплату, он еще и со сборов получал, не то что остальные. Уж кажется, не на что было жаловаться. А он взял и ушел! Ему по контракту еще четыре года оставалось. Ангажемент у нас был — дай-то бог! Все пришлось отменить из-за этого гада.
Я взял карандаш и блокнот и притворился, что записываю.
— А из оркестра никто с ним потом не общался?
— Это с покойничком-то?
— Как это?
— Да так. Бобик-то сдох. В войну еще.
— Да? А я слышал, он в клинике лежит…
— А может, и в клинике — пес его знает. Хотя я вроде помню, что он умер.
— Мне говорили, что он был суеверный человек. Это правда?
Хайд криво усмехнулся.
— Правда. По гадалкам ходил, в какие-то шары смотрел. Мы один раз на гастролях, знаешь, что сделали? В Синси, кажется… Так вот, сняли в гостинице шлюху, чтобы она ему сказала, что умеет по руке гадать. Так она ему взяла и триппер нагадала. Он потом от девок до конца гастролей шарахался.
— А у него же еще, кажется, подружка была из высшего общества. Она ведь тоже гадала?
— Да, что-то такое было. Правда, я ее не видел: мы с ним тогда не особенно пересекались.
— А когда он у вас пел, у вас в оркестре все были белые?
— Белей некуда. Хотя вроде один год был какой-то кубинец, на виброфоне играл.
Хайд допил пиво.
— Тогда вообще везде так было — черные отдельно, белые отдельно. У Эллингтона тоже сплошь черные лабали.
Я продолжал царапать карандашом в блокноте.
— Но после работы-то вы, наверное, встречались, играли?
При воспоминании об импровизированных концертах в прокуренных зальчиках едкая улыбка Хайда потеплела.
— Да, помню, когда приезжал ансамбль Бейси, мы с ними сходились и всю ночь играли…
— А Джонни участвовал?
— Нет. Он черных вообще не любил, а уж чтобы после концерта с ними играть… Черным место в лакейской, а Джонни будет жить в апартаментах на Парк-авеню — он это так понимал.
— Интересно, я думал, он дружил с Ножкой Свитом…
— Дружил? Ну если только тот ему ботинки чистил. Я же говорю: он негров ненавидел. Говорил даже, что Джорди Олд лучше играет, чем Лестер Янг. Представляешь?!
Я сказал, что это ни в какие ворота не лезет.
— Они якобы несчастье приносят.
— Тенор-саксофонисты?
— Да какие саксофонисты! Негры! Шарахался от них, как от черных кошек, честное слово.
— А с кем-нибудь в ансамбле он дружил?
— Да он вообще ни с кем не дружил. Так и напиши. Он был сам по себе, все в себе держал. Нет, пошутить, посмеяться — пожалуйста. Улыбался всегда. Это он умел: посмотришь, прямо душа компании. Только ведь это было так, видимость, чтобы в душу никто не лез.
— А на личном фронте?
— А черт его знает. Я его только на сцене видел или ночью в автобусе, когда он уезжал. Его лучше всех Паук знал. Тебе бы с ним поговорить.
— Да у меня телефон есть, я просто не дозвонился еще. Ну что, может, еще пива?
— Давай.
Мы сделали заказ и еще час травили побасенки о славном прошлом Пятьдесят второй улицы. О Джонни Фаворите мы больше не говорили.
Глава тринадцатая
Незадолго до семи Верной Хайд отбыл в неизвестном направлении, а я двинулся на запад, где в двух кварталах в заведении Галлахера подавали лучшие в городе бифштексы. Около девяти я докурил сигару, допил вторую чашечку кофе, заплатил по счету и поймал на Бродвее такси. Путь мой лежал к гаражу, в восьми кварталах оттуда.
Пересев в свою машину, я двинулся на север по Шестой авеню, потом вместе со всеми проехал Центральным парком; оставив позади Резервуар и Гарлемское озеро, выехал через Врата воинов на перекресток Сто десятой и Седьмой и очутился в мире многоквартирных домов и темных переулков. Я не был в Гарлеме целый год — в последний раз застал еще снесенный впоследствии дансинг «Савой», — но за это время ничего здесь не изменилось. В этой части города Парк-авеню прорезана рельсами Нью-Йоркской Центральной железной дороги, поэтому приходится перебираться на Седьмую с ее бетонными островками для пешеходов в море двустороннего движения.
Перекресток со Сто двадцать пятой был ярко освещен и смотрелся не хуже Бродвея. Проехав дальше, я обнаружил, что «Парадиз Смолла» и клуб Каунта Бэйси не закрылись и вроде бы не собираются. Я высмотрел свободное местечко напротив «Красного петуха», припарковал машину, вылез и подождал зеленого света. Кофейного оттенка юнец с фазаньим пером на шляпе отделился от прохлаждавшейся на углу компании и подошел ко мне.
— Брат, часы не нужны? — Он отвернул рукава аккуратного пальто, показав мне по пяти экземпляров на каждой руке. — Недорого отдаю, слушай. Чес-слово.
— Не надо, есть уже.
Загорелся зеленый, и я перешел улицу.
В «Красном петухе» повсюду был плюш и полумрак. За столики у бара набились знаменитости из хороших кварталов, богатые господа с радужно-стразовыми декольтированными дамами.
Я нашел себе табурет у стойки и заказал стаканчик коньяку. Трио Ножки уже играло, но со своего места я видел только спину Свита, склонившегося над клавишами. Кроме рояля, слышны были еще контрабас и электрическая гитара.
Они играли блюз. Рояль пульсировал и рокотал, то и дело гитара по временам, словно колибри, влетала в переплетения мелодии. Кенни не солгал: Свитова левая была божественна. В барабанщике не было нужды. Поверх мрачных переходов контрабаса Свит вывел нежнейший узор печали, и когда он запел, голос его был полон сладостного страдания:
