Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья
Бабушка запирала его на кухне, пока не съест, и кричала через дверь, что он неблагодарный, бабушка целыми днями у плиты корячится, чтобы его вкусненьким накормить, а он плюется, вот завтра бабушка вообще ничего готовить не будет, чтоб он поголодал, сам-то яйца сварить не умеет. Избаловала его бабушка, есть грех, избаловала, хотела, чтобы все у него было, чтобы голода не знал, вот он и капризничает, бесстыжий, в войну люди мякину ели, а у него хочешь — варенье, хочешь — печенье, и плюется еще, физиономию кривит…
Леша дожидался, когда бабушке надоест и она уйдет к себе, а потом тихо выбрасывал всю еду с тарелки в окно. Дворовые кошки уже постоянно дежурили под ним.
Как-то, сидя взаперти на кухне, он полез в холодильник и увидел там заплесневелый кусочек сыра. Бабушка ничего не выкидывала, она всегда обрезала испорченные участки, сушила, перетапливала, замораживала — в общем, не давала еде пропасть… От сыра шел очень приятный запах. Леша взял кусочек, чтобы понюхать, и как-то незаметно положил в рот. Это оказалось невыносимо, до дрожи вкусно, и Леша долго не глотал сыр — перекатывал во рту, рассасывал, надкусывал и снова рассасывал, чтобы продлить удовольствие.
А потом, уже не смакуя, а давясь и зажевывая куски упаковки, он сожрал полоску прогорклого масла, наполовину сгнившее яблоко, пахучую склизкую сосиску, еще что-то, покрытое слоем нежнейшей плесени, и завершил свой пир оставшимися на донышке банки с Нового года грибами в мутном холодце рассола. Впервые за несколько дней он наелся досыта.
Вечером, размазывая по телу прописанную урологом смесь, Леша обратил внимание, как углубились трещины на левой ладони. Будто руку обмазали глиной, а потом глина высохла. Леша осторожно поддел ногтем краешек одной из трещин — мы не знаем человека, который бы не предавался сладостному расковыриванию болячек, — и неожиданно снял довольно большой и плотный лоскут кожи. Причем ему совершенно не было больно — разве что неприятно самую малость. В голове стало горячо, Леша испуганно запыхтел, но потом успокоился, увлеченный изучением себя. Под лоскутом оказался слой другой кожи, красно-бурой, мягкой, покрытой темной слизью. Леша тронул слизь пальцем, она сразу прилипла к подушечке и поднялась вместе с ней полупрозрачным столбиком.
Тут Леша увидел, что у него отошел ноготь. Тот самый, которым он только что поддевал трещину. Полупрозрачная тонкая пластинка приподнялась и съехала немного вбок. Леша попытался приладить ноготь на место, а тот совсем отвалился. Стало немножко больно, словно Леша не очень удачно сорвал заусенец. И прошло. На том месте, где был ноготь, тоже поблескивала другая кожа, покрытая слизью.
Леша лег в постель, исполненный ледяного спокойствия. Теперь он точно знал, что с ним происходит. Он распадался, как тела тех беспечных дурачков из диафильма, которые не спрятались от ядерного взрыва. Он умирал от лучевой болезни. Хоть бабушка и запрещала злым врачам делать ему рентген, и телевизора у них не было, и к отравленным водам реки он даже близко не подходил, его все-таки зацепили невидимые смертоносные лучи. Бабушка говорила, что и молоко бывает радиоактивное, и хлеб, и даже дождь — вдруг тучу из Чернобыля принесло.
Но, скорее всего, радиоактивной была та подвальная тварь. Она ведь запросто могла оказаться мутантом, радиоактивным мутантом, выползшим из какого-нибудь могильника ядерных отходов. Зря бабушка боялась, что «сталинку» рано или поздно расселят, и им придется переезжать в спальный район, где каждый второй дом — тут бабушка обычно делала паузу и показывала два пальца, — построен на таком могильнике. Радиация сама к ним пришла…
И раз Леша умирал, то все стало ненужным. Больше не надо хорошо учиться, чтобы поступить потом в институт, а не в ПТУ на дворника, как пугала бабушка. И бабушку тоже не надо больше бояться. Можно даже сейчас не спать до самого утра, включить свет и читать книжку, или вообще клеить кораблики. Можно делать что хочешь, и пусть бабушка ругается, все равно это скоро кончится, и она будет плакать и всем расхваливать Лешу, а он умрет и встретится в раю с мамой, которую погубили врачи. Бабушка говорила, что все дети попадают в рай, и это весомый аргумент в пользу того, чтобы умереть до восемнадцати.
Как раз наступили выходные, и два дня Леша пролежал у себя в комнате на диване, морально готовясь к тому, как скажет бабушке, что ему больше не надо в школу. За окном шуршал дождь, стучали по карнизу капли, и бабушка не гнала Лешу, как обычно, «дышать воздухом». Под диваном доходили до кондиции утащенные с кухни помидор с подкисшим бочком и несколько кусков зеленоватой колбасы.
Утром понедельника бабушка, как обычно, вошла в его комнату одновременно со звоном будильника. Она отдернула занавеску, и холодный свет осеннего солнца хлестнул Лешу по лицу. Леша вскрикнул и закрылся одеялом. Больно было не только глазам, кожу тоже словно ошпарило.
— А ну вылазь! Чего это ты… — бабушка осеклась, глядя на послушно опустившего одеяло Лешу, и прижала руку ко рту. Потом быстро задернула занавески и сказала: — Вот что… Давай сегодня ленивый день устроим. Помнишь, как в садике?
— Как мама устраивала? — настороженно прошепелявил Леша. Язык как будто распух и ворочался с трудом.
— Как мама, как мама… Полежи сегодня, выспись…
Стукнула дверь, потом Леша услышал, как бабушка говорит с кем-то за стенкой. Собеседника слышно не было — значит, по телефону. Телефон стоял в коридоре, на тумбочке, но когда бабушка не хотела, чтобы Леша подслушивал, она уносила его на кухню — длины шнура хватало. Хотя все равно было слышно.
Бабушка долго говорила, потом долго молчала — слушала, — потом, кажется, начала спорить. До Леши долетали возмущенные возгласы: «Как это не бывает, как это не бывает? А я вам говорю…» Потом что-то грохнуло, звякнуло, бабушка закричала: «Жулик! Все вы жулики! Шарлатаны! Убийцы!» И стало тихо.
Леша перевернулся на живот и сразу провалился в сон. В последнее время ему постоянно хотелось спать.
Так, на грани сна и яви, прошло сколько-то дней. Леша лежал у себя в комнате на диване, в приятной полутьме. Иногда выползал на кухню, отыскивал в холодильнике прокисшее молоко или гнилую картофелину и быстро, пока бабушка не увидела, съедал. Потом снова спал. Слышал сквозь сон, как бабушка монотонно бормочет молитвы. Во время одного из путешествий на кухню Леша заметил, что куда-то пропало овальное зеркало, висевшее в коридоре над тумбочкой с телефоном. Во время другого — что постельное белье покрылось темной слизью и липнет к телу. Хотя так было даже приятнее. Только мешались какие-то очень крупные и твердые крошки, впивавшиеся в бока. Одну он нашел и долго рассматривал. Кажется, это был человеческий зуб.
Наконец ему стало лучше, и чесаться все стало меньше, и почти прошла неодолимая сонливость. Леша проснулся вполне бодрым и сразу учуял восхитительный запах влаги, мокрой земли, прелых листьев, дождевых червей и гниющего дерева. И мусоропровода. И размокшей штукатурки и плесени — где-то совсем рядом был открытый вход в подвал. Леша вспомнил пар над водой, тянущиеся вдоль стен жаркие трубы, уютные темные закутки и ходы, в которых всегда можно было спрятаться. И ему вдруг так остро захотелось на улицу, под дождь, в подвал, словно он просидел взаперти целый год, а то и больше. Леша скатился с дивана, просочился в коридор и тихонько, чтобы бабушка не услышала, направился в прихожую.
Бабушка услышала. Она проскочила у него под боком и загородила собой дверь:
— Ты куда? Нельзя, Лешенька!
Леша недовольно забурчал.
— Никак нельзя, Лешенька. Люди-то что скажут, а? — Бабушка подняла на него жалобный взгляд, всхлипнула. — Люди что скажут?
Леша забурчал громче и вплотную надвинулся на нее. Он хотел выйти отсюда во что бы то ни стало. Бабушка прятала взгляд, отворачивалась, а потом вдруг достала что-то из кармана фартука и заговорила ласково, заискивающе, дрожащим от нежности голосом — так, как никогда прежде с Лешей не разговаривала:
