Алексей Грушевский - Игра в Тарот
И кто может его упрекнуть?
Ведь Советский Союз, которому он присягал, распался, его больше нет. А значит он… ронин!
Да он ронин, и пусть все эти моралисты идут в…
Он ронин — и ничто уже не может его обесчестить. Он ронин — и может делать всё что хочет. А именно то, что с ним произошло сегодня, он и хотел всегда. Только раньше он об этом не знал. Ну, не понимал — что на самом то деле хочет. И вот сейчас, глядя на фреску с голыми пионерами на потолке, он наконец-то, осознал, остро и ясно, что нашёл — идеал, совершенство, нирвану, своё будущее. Родину. И ему больше ничего не нужно — только это. За это он пойдёт на всё. Он это осознал и принял с какой-то спокойной самурайской безнадёжностью и фатализмом.
И, действительно, если есть в этом мире справедливость, то он должен это иметь. Именно это — бесплатное пиво, раки, ВИП парную и снова и снова ласкающих его соблазнительных мальчиков, под сводами украшенными фресками дионисийских игр в разгар пионерского лета.
Дверь скрипнула. Разнеженный майор повернул на звук голову. В помещение вошёл завёрнутый в банную простыню худенький юноша.
— Извините, можно — слегка заикаясь от смущения, спросил он.
— Заходи — прохрипел распаренный ронин.
Юноша подошёл и скромно сел на край широкой банной лавки.
— Здравствуйте, товарищ майор. Можно я буду Вас так называть? Я узнал Вас. Я увидел, как Вы входили в баню вместе со своим товарищем. Мы с братом тоже сюда ходим по воскресеньям, только не в ВИП зал, а простой. После бассейна. У нас абонемент в бассейн. Ещё тут есть тренажёры, секция бокса. Я очень уважаю Вас. Я прочитал ваши «Записки пьяного майора». Вы пишите правду. Как она есть на самом деле. Знаете, я не верю, что всё это надолго. Ведь должны же где-то остаться настоящие советские люди, солдаты, такие как Вы. Ну не может же быть, чтобы такая страна, вот так взяла и навсегда рухнула, без боя.
— Ты как вошёл? — спросил майор, глядя в близорукие глаза мальчишки.
— Дверь была открыта. Вы извините, если нельзя. Я понимаю. Сейчас уйду.
— Да можно, можно. Даже нужно. Такие, как ты, наша надежда, надежда… — майор, как-то даже не отдавая себе отчёта, стал медленно скользить к мальчику гигантским красным слизняком.
— Знаете, товарищ майор, я, брат, ещё есть друзья, хотели бы научиться тому, что Вы знаете. Научиться бороться. Мы верим — ещё будет битва, бой. Мы готовы. Нет, Вы не подумайте… Конечно вот так сразу, я вам незнаком… но мы готовы доказать. Проверьте нас.
— Проверить? Это можно!
Товарищ майор, с победным рёвом радующегося, что сумел подобраться к добыче на расстояние броска, траглодтита, с неожиданной для себя прытью кинулся на мальчика, повалил и расплющил, придавив своим жирным телом.
— Проверим, проверим, сейчас проверим — хрипел он, заламывая несчастного.
Это получилось как-то бессознательно. Само собой. Словно им теперь двигал недавно разбуженный развратными пионерами непреодолимый инстинкт, совладать с которым не было ни возможности, ни желания.
Мальчик судорожно боролся, что-то кричал тонким, ломающимся, голоском, но это только раззадоривало майора. Силы были не равны. Скоро жертва перестала активно сопротивляться. Из под огромной туши еле слышались приглушённые хриплые стоны несчастного. Пылающая, сочащаяся потом, жирная масса майора, оставляя за собой широкий липкий след, немного сползла назад, пристроилась поудобней, и начала лихорадочно дёргаться взад-вперёд, под звуки жуткого, безнадёжного, постепенно слабеющего писка несчастного мальчика, в котором, казалось, звучал настолько пронзительный реквием краху светлых надежд и упований, что ещё не родился Моцарт способный запечатлеть его в музыке.
— Я ронин! Ронин. Мне теперь всё позволено. Мне можно. Я ронин… — свирепо рычал майор в каком-то жутком амоке, насилуя и насилуя несчастного.
В процессе он подался вперёд верхней частью своего студня, так что почти упёрся лобовой костью в стену, рядом с которой стояла лавка. И неожиданно он почувствовал, что из глаза одной из нарисованных фигур, самой близкой к нему, на него кто-то смотрит. Майор от неожиданности остановился и сфокусировал на подозрительном зрачке всё своё внимание. Да, теперь он чётко увидел, что в самом центре зрачка, в маленькой стёклянной капле сидит и смотрит прямо на него крохотное демоническое чудовище. Оно было настолько отвратительным, страшным и невыразимо злобным, что потрясённый майор сообразил — это дьявол явился сюда. Сам князь тьмы пришёл по его душу!
Холодея от ужаса, он начал лихорадочно креститься правой рукой, левой же, однако, всё ещё крепко сжимая тонкую мальчишечью шею:
— Боже, боже, Иисусе, свят, свят, спаси и сохрани, изыди, изыди Сатана…
Однако святая молитва нисколько не помогла — отвратительный чёртик никуда не пропал. Более того, он, всё так же нагло глядя прямо на майора, стал кривляться в ответ, передразнивать, мотая вверх-вниз, справа-налево своей уродливой клешнёй и периодически прикладывая длинный кривой отросток на ней к своему лбу.
И тут майора пронзило — он понял. Всё понял. Это было настолько чудовищно и страшно, что он не хотел верить. Он крепко зажмурился, надеясь, открыв глаза, убедиться, что наваждение пропало, но… всё было тщётно — стеклянный глазок был материальным фактом. И ему оставалось только признать: гнусное чудовище — это его искажённое отражение в выпуклой линзе объектива, и… это — конец. Это — всё!
Это не развратные мальчики-пионеры, это хуже. Это уже навсегда. Это уже не изменить. Не преодолеть. Не оправдать. Никак. Ничем.
Постепенно, осознавая всю тяжесть происшедшего, он перестал креститься, и, выпустив свою уже едва живую жертву, завыл страшно и обречённо. Он уже ничего не видел, ни совсем недавно так воодушевлявших его фресок, ни то, как, спотыкаясь и роняя капли крови, неловко бежит к двери, рыдая, его недавний, им же растерзанный, обожатель. Он видел только одно, с какой-то невероятной ясностью и чёткостью — камеры! Тут везде камеры. Там, там, вот ещё — камеры скрытного наблюдения, за каждой из которых, он знал, стоит записывающее устройство.
И не знающая эмоций и усталости оптика бесстрастно фиксировала и фиксировала, как, вытаращив свои, рвущиеся из орбит, глаза, он в каком-то безумном оскале, взглядом полным отчаянья и боли смотрел и смотрел в стекло искусственного зрачка, с ужасом понимая всю безнадёжность своего нынешнего положения, и то, что он отныне — запечатлён, навсегда запечатлён и запечатан в бездушной прозрачности гнутого стекла.
Глава 11. Истории одного триумфа (I)
Николай очнулся в кресле. Напротив него за столом сидел Алхимик. Рядом с ним стояла Зара, держа в одной руке свечу, а в другой наготове щепотку чудесного порошка.
Николай вопросительно посмотрел на Алхимика. Потому, как напряглась Зара, немного подавшись вперёд, выставив свечу и подняв руку с щепоткой порошка, его взгляд был, наверное, очень красноречив. Алхимик, не давая Николаю собраться с мыслями, быстро заговорил:
— Ну что ж, первая, самая тяжёлая часть нами, уверен, пройдена. Дальше, как говорит мой опыт, всё будет уже не так — он немного замялся, — неожиданно. Но, поймите, то, что Вы видите, во многом определяется влиянием нашего врага. Ведь Вы же пришли сюда от него, и через него, поэтому, увы, мы должны отдавать ему дань.
— Через него? От него? Что это значит? — Николай был смущён и потрясён. Кошмарные воспоминания смерти Тёти, взрыва лаборатории нахлынули на него, словно затягивая в бездонный омут.
— Это значит, что началась игра. Игра между мной, им и Вами. И воля и желание каждого ограничено волёй и желанием других игроков.
— Какая игра? Я не понимаю.
— Я Вам всё объясню. Пришло время всё Вам объяснить. Теперь мне понадобиться Ваша помощь, а Вам моя. Поэтому Вы должны знать, что тут происходит и по каким правилам. Если мы будем играть вместе, мы сможем переиграть его — Алхимик на некоторое время задумался, уйдя в себя. Наконец он прервал долгую паузу и продолжил:
— Эта игра называется Тарот. Вы, наверное, слышали о картах Таро? Так вот эти карты, верней старшие арканы представляют, если так можно выразиться, универсальные варианты стабилизации потока снов…
— Я не понимаю — промолвил Николай.
— Ну что ж начнём с начала. Помните наш разговор о материи? Если всё только сны, потоки иллюзий — откуда же она возникает? Ответ прост — материя может возникнуть, только если все дарованные вам сны будут одинаковые, или очень близкими. Кончается один сон, и сразу начинается другой — почти такой же, как прежний, всё с тем же набором знаков и символов. Помните, я говорил, что материя это ограничение наложенные на свободу сознания? Суть этого ограничения в том, что вам дано смотреть только почти одинаковые сны. Да, они постепенно изменяются, и это рождает иллюзию времени. Если бы они постоянно были совсем одни и те же — времени бы не было, воспринимаемая Вами вселенная застыла бы раз и навсегда. А если бы они не менялись постепенно, и Вам случайным образом являлись те или иные грёзы из бесчисленного множества всех возможных вариантов, то Вы бы потонули в этом калейдоскопе беспорядочных образов, и никогда бы не смогли осознать себя как нечто цельное и отдельное. Итак, ваше личность, сознание порождено тем, что сны видимые вами близки между собой. Собственно Вы, Ваше сознание есть некая совокупность близких между собой снов. И сохранить себя, своё сознание — значит, сделать так, чтобы этот поток иллюзий не кончался. А сделать это можно только, найдя между вашим потоком снов и каким-нибудь другим потоком нечто общее, что позволило бы их соединить, слить воедино, и, тогда это позволит Вам как бы перепрыгнуть из одного потока в другой. Для этого существуют точки входа, нечто общее для всех потоков иллюзий и символически они отражены в старших арканах Таро. Через них в потоки снов могу входить я, Вы и наш враг. Поймите, сами того не понимая, Вы уже начали игру, я лишь присоединился к ней потом.
