Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей

Минут через десять в коридоре послышался металлический скрежет. Дверь, тяжело скрипя, откатилась в сторону, и в полутемный проём без церемоний, просунулся ствол винтовки. Чёрный, царапанный, уверенный. За ним раздался голос, грубый и незнакомый:

— Mani in alto, figli di puttana! Tutti fuori! — Руки вверх, сукины дети! Все — наружу!

Весёлый военно-морской преферанс закончился…

Глава 25

Зачем тебе бык в этом трюме

Ноябрь 1937 года. Средиземное море, Сицилийский пролив.

Их предали.

Второй помощник — всё время угодливо сбивавшийся с «комрад» на «сеньор» — как только на палубу поднялись итальянцы, радостно сдал всех и вся. С восторгом, будто всю жизнь мечтал выслужиться перед римлянами.

Капитана застрелили первым — грохнул выстрел, он схватился за грудь, и рухнул, как обрубленный канат. Республиканский штурман, не сказав ни слова, врезал молодому итальянскому лейтенанту, командующему абордажной партией. Удар вышел злой, хлёсткий — со щелчком зубов. Лейтенант отшатнулся, утирая кровь, но опять коротко кашлянул выстрел, затем другой. Штурман рухнул рядом с капитаном.

Потом итальянцы расстреляли ещё двоих матросов — зачем, уже никто не спрашивал. Тела, обмякшие и тяжёлые, с трудом дотащили к борту и без церемоний спихнули за борт. Вода приняла их с глухим всплеском.

Русских выдернули из крошечной каюты по одному, словно мешки с мусором. В Лёху ткнули стволом — мол ты идёшь первым. Затем в коридоре итальянец огрел его прикладом. Лёха согнулся, но устоял на ногах. Сжав зубы он только прошипел:

— Вы мне за всё ответите, суки!

Итальянец не понял, но больше бить не стал.

За ним вытащили комиссара, ещё не одетого, без кителя, но уже с разбитой губой и наливающимся синяком под глазом. Потом их заставили вдвоём тащить раненого штурмана с подлодки.

Всех, включая оставшихся моряков из республиканской команды, согнали вниз. Вернее — столкнули, пинками и прикладами, как скот.

Трюм был низкий, ржавый, вонючий. Пахло мокрым железом, тухлой рыбой, мазутом и ещё чем-то неопределимым. Стены потели, пол был липким. Воздух был тяжелый и спёртый. Дверь захлопнулась с глухим скрипом.

Снаружи снова затрещали на итальянском, потом шаги удалились и всё стихло.

— За что Герасим утопил своё Му-Му… — в мозг настойчиво лез грустный куплет.

Лёха сел у переборки, медленно, осторожно. В ушах стояло пульсирующее эхо. Рёбра ныли.

Он с замиранием сердца ждал торпеду или снаряд в борт. Зачем итальяшкам старый угольщик⁈

Никто не ищет пропавшие пароходы в Средиземном море. Никто не напишет жалобу — ни на итальянский военный флот, ни на саму Италию, которая именно в это самое время активно строит для первой в мире страны трудящихся лидер эсминцев «Ташкент».

Но нет. Судьба-злодейка обманула Лёхины представления о разумном. Через десять минут четверых испанцев с вахты, включая механика и рулевого, вытащили в коридор, еще спустя десять минут машина протяжно вздохнула и снова застучала своим размеренным ритмом.

Лёха стал судорожно вспоминать дальнейшие слова пророческой песни…

— Давай покрасим холодильник в чёрный цвет⁈ К чему бы это??? — Фантазия попаданца разыгралась, зашлась в самых темных и мрачных красках.

— Спасибо, мужики, не бросили! — проявился штурман, привалившись к стенке трюма и вытянув раненую ногу.

— Скажешь тоже, — отозвался Лёха, — свои же. А тебя-то как угораздило?

— Да тросом при швартовке. Наша «Цешка» в Картахену заходила после похода. Народу на мостике — битком, все вывалили, стоим, радостные, лапами машем. Я свою подругу увидел, приосанился, грудь колесом, цуб набриолинил. А тут этот испанец, чудила — швартовый конец поймать не может. Позор, мать его! Боцман ихний возьми и ляпни: «Ну-ка, Сергеич, подвинься! Я этим мудакам покажу, как надо!» А я, как дурак, уши развесил, на красотулю смотрю, рукой ей машу — важный такой! Ну и подвинулся. Не глядя. Наступил на дерьмо какое-то, нога с площадки и соскочила — я с мостика то и наеб**лся. Спикировал, как горный орел. Вот перелом в результате.

Лёха застыл на секунду, переваривая услышанное, потом вскинул голову, глаза его заблестели, губы растянулись в дурацкой улыбке. И он заржал. Захлёбываясь, от души… Даже Кишиненко хмыкнул.

Комиссар же Кишиненко стоял, сверкая здоровенным фингалом на пол-лица, в рваной майке-алкоголичке, опершись на переборку с видом человека, которому уже ничего не страшно в жизни, и курил… Его лысина тускло поблёскивала, освещённая одинокой лампочкой, висевшей высоко под потолком трюма. Он с удовольствием курил толстую, смолистую сигару, извлечённую откуда-то так естественно, как будто всю жизнь хранил её именно на этот случай.

— Откуда у вас такое богатство? — Лёха, несмотря на общую безрадостность ситуации, не удержался от вопроса.

Кишиненко даже не посмотрел на него. Он только ловким щелчком сбил пепел с сигары, прищурился и, выпустив густое кольцо дыма, горделиво произнёс:

— ПартагАс! Настоящий! А ты, Хренов, ещё пацан малолетний, а не воин, если табачок да огонёк не умеешь ныкать! Хоть и Герой!

Лёха согласился, кивнув с уважением, а потом, повернувшись спиной к двери, задумался. Думал он быстро, со свойственным ему чутьём на нетривиальные выходы из безвыходных ситуаций.

Комиссар не был атлетом в строгом, да и, в общем-то, ни в каком понимании этого слова. Он был здоровенным мужиком, которому природа отмерила хренову тучу изначальной силы.

— Тааак… Това-а-а-арищ комиссар, — начал он негромко, — а ты быка кулаком убить можешь? Ну или хотя бы корову.

— Быка?.. — Кишиненко всем корпусом развернулся по направлению к нашему иновременному проходимцу и приподнял бровь, всё ещё не вынимая сигару изо рта. — Не пробовал, если честно. Но белогвардейские позвоночники у меня в трусы просыпались на раз. Это точно. А зачем тебе бык в этом трюме?

«Правда, говорят злые языки, здоровья природа отмерила, а на мозгах отдохну…» — Лёха усилием воли заставил себя сменить направление мыслей.

«Ну, будем надеяться, дети унаследуют не только мамину красоту, но и её же сообразительность…» — Дурацкие мысли всё равно вертелись где-то рядом.

Ноябрь 1937 года. Средиземное море, Сицилийский пролив.

Капитано ди корветто Франческо Брамбилла стоял на мостике своего миноносца и зло щурился в молочную дымку над Средиземным морем. Утро было серым, бесцветным, но спокойным. Вахта текла вяло, морякам разрешили курить на корме, его старший помощник плескался у катера с ведром воды, кое-где над морем ещё не рассеялась утренняя дымка. Посланный патрулировать южную часть Сицилийского пролива, юго-восточнее острова Лампедуза-и-Линоза, кораблик неторопливо нарезал галсы, утро проходило спокойно, даже скучно.

Капитан Брамбилла держал руки за спиной, упёршись костяшками пальцев в поясницу, и раскачивался вперёд-назад. Его корабль — малый миноносец Castore типа Spica — считался гордостью флота. Небольшой, всего то 900 тонн, проворный, с тремя башнями по сто миллиметров, он рвался море аж на тридцати четырех узлах, как молодая гончая. Но капитан на себе каждый день испытывал цену этой прыти: теснота на борту была такая, что даже дышать приходилось осторожно.

Матросы же в своих кубриках чувствовали себя как сардины в банке, и со временем из этого родилось излюбленное развлечение — соревнование на выносливость: кто дольше просидит в запертом кубрике, пока участники соревнования дружно портят воздух после фасолевого супа. Периодически засранцев без сознания вытаскивали на палубу, старпом их припахивал на самые грязные работы, но эти зверства только увеличивали популярность игры. Ни запах, ни наказания не останавливали смельчаков. Как ни странно, такие издевательства только укрепляли боевой дух и морскую солидарность экипажа. У каждого корабля свой ритуал — у «Castore» родился именно такой.

Но все бы ничего, но каюта самого капитана — крошечный закуток с койкой, столиком и малюсеньким шкафчиком — была как раз рядом с кубриком и перегородка была вовсе не герметичная…