Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей

Тут наш герой не успел даже выдохнуть.

Кулак комиссара вылетел из-за двери с такой скоростью и точностью, будто всю жизнь только этим и занимался. Удар пришёлся ровно в переносицу, с глухим, отвратительным хрустом, похожим на треском ломаемой сухой доски. Итальянец выдал короткий вскрик — и безжизненно обмяк. Тело выпало вперёд, ударилось боком о косяк, зацепилось ботинком за порожек и рухнуло в трюм, звякнув карабином об железный настил, нелепо раскинув руки, будто пытаясь обнять палубу.

Лёха шагнул вперёд, резко закрыл дверь и глянул на комиссара.

— Четверо осталось, — буркнул тот, отряхивая руку.

Глава 26

Пунктуальное исполнение дерьма

Ноябрь 1937 года. Трюм угольщика «Jerosima», Средиземное море, окрестности острова Лампердуза.

— Ну, быка я, может, и не пробовал пришибить… — пробурчал Кишиненко, нагибаясь над поверженным врагом. — Смотри, Алексей! Хлипкая какая-то нация, эти итальянцы. Пошли, товарищ Хренов! Пора делать этот пароход снова нашим, советским, — произнёс комиссар патетически, с полной внутренней уверенностью.

— Может, Любочка всё-таки погорячилась. Сейчас только товарища Сталина не хватает процитировать… — подумал Лёха.

Сигара, зажатая в зубах Лёхи, снова задымила в дверную щель, и, присев, он аккуратно выглянул в проход — на уровне ботинок. Пусто. Комиссар сзади злобно сжимал в руках винтовку неудачливого часового — она казалась игрушечной в его огромных кулачищах.

Одним ловким и слитным движением комиссар вернул контроль над сигарой, ловко изъяв её из пасти нашего героя, и спустя секунду та вновь заняла полагающееся ей место в углу рта политического просветителя.

Лёха, пока комиссар пыхтел сигарой, времени не терял. Под трапом, среди мешков и каких-то тряпок, он нащупал что-то металлическое. Склонившись, вытащил на свет божий ржавую, искривлённую, но всё ещё внушительную железяку — обломок рычага с острым, словно специально заточенным, краем.

— Ну что, не сапёрная лопатка, конечно, — пробормотал он, крутанув находку в руке и прикидывая вес. — Но сгодится.

Кишиненко, не оборачиваясь, бросил:

— Только по голове меня не уконтрапупь, Герой! А то потом скажешь, что муха сидела на лысине.

Оба советских воина, затаив дыхание, выскользнули в темноту, туда, где начиналось их контр-абордажное наступление.

Лёха оглянулся — и его аж передёрнуло. В тусклом, сизом свете коридора он различил фигуру комиссара: тот стоял, чуть пригнувшись, словно Пизанская башня. Здоровенный, как шкаф, с пятнистой от грязи лысиной, поблёскивающей жирным блеском под мутными лампами. С разбитой губой, запекшейся кровью, и свежим фингалом под глазом, налившимся цветом спелого баклажана. Растянутая майка-алкоголичка, испачканная мазутом и потом, свободно болталась на нём, открывая широкие, покатые плечи и косматые руки. В руках он сжимал винтовку, но в его хватке она выглядела как детская — игрушечная и нелепо тонкая. В довершении образа в углу рта иногда попыхивал огоньком прикушенный окурок сигары. Зрачки чудовища горели тускло и очень зло. Лёха аж моргнул.

— Обосраться и не жить! Шварц… Точно — Шварц в молодости! Если бы тот родился под Магниткой и уже детстве сразу вступил в парторганизацию… — тихонько пробормотал Лёха.

— Ты знаешь Шварца? Секретаря нашей парторганизации⁈ — у чудища, оказывается, был ещё и прекрасный слух.

Лёха замотал головой, отрицая знакомство с секретарями комиссара. На всякий случай.

Крадясь мимо машинного отделения, Лёха на мгновение притормозил. Прислушался. Из глубины доносился равномерный стук парового агрегата — тяжёлый, ритмичный, словно гулкое сердце корабля, которое продолжало биться несмотря на весь бардак наверху.

* * *

В конце тёмного коридора мерцал тёплый, колышущийся отсвет — узкая щель двери кают-компании пропускала наружу неяркий свет. Оттуда доносились возбуждённые, перебивающие друг друга возгласы на итальянском, противный смех, звон стекла и чавканье.

Когда Лёха осторожно подкрался ближе, в просвете показались двое сидящих за столом моряков, курящих и азартно шлёпающих по столу картами, пересыпая партию оживлёнными замечаниями.

И тут взгляд Лёхи упал на пол. Сердце у него сжалось. Прямо у ног игроков, безжалостно отброшенный в угол, валялся его аккордеон. На столе тут же стояла уже наполовину опустевшая бутылка коньяка, которую Лёха узнал с болью, как почившего друга. Один из игроков потянулся, схватил палку колбасы и откусил прямо от неё.

— Мой аккордеон… мой коньяк… моя колбаса… — мысленно всхлипнул попаданец, как сирота, глядящий в витрину булочной.

И в тот же миг, буквально в миллиметре от уха, проревело:

— МОИ КОНСПЕКТЫ!!!

Кишиненко, заглянув внутрь, заметил, как один из итальянцев ловко скрутил самокрутку, кощунственно вырывая листок из его тетради для политзанятий. Листок был исписан аккуратным почерком комиссара — видимо, с цитатами из Ленина, Маркса и непременно самого товарища Сталина. Комиссарское лицо перекосилось. В глазах вспыхнул огонь классовой ненависти. Он рванулся вперёд с ревом возбуждённого гиппопотама, вспарывая пространство воплем:

— ТОВАРИЩ СТАЛИН! БЛ***ТЬ!!!

Движение было неожиданно стремительным для человека его комплекции. Дальше события приняли форму стихии. Комиссар влетел в каюту, как снаряд в амбразуру, сгреб обоих игроков за шеи своими лопатообразными руками, встряхнул, словно неразумных котят, и смачно треснул их лбами друг о друга.

Раздался гулкий, сочный звук удара, а за ним — сухой, резкий хруст, напоминающий треск скорлупы грецкого ореха. Не дождавшись падения, он без лишних слов, с хрустом, со всей дури начал бить их поочерёдно об стол, просвещая о недопустимости курить на политзанятиях. На заляпанном дереве стола поползли кровавые следы, подтверждающие усвоение материала.

Тела дёргались, вздрагивали, затем поочерёдно зашлись в конвульсиях и осели вниз с глухими шлёпками. Тишина вернулась почти сразу, нарушаемая лишь отдалённым гулом машины и сдавленным дыханием товарища политического просветителя.

Комиссар схватил изувеченный, измятый конспект и, прижав его к груди, срывающимся голосом, почти плача, зашептал:

— Товарищ Сталин… бл***ть… как же так… Диктатура пролетариата… проклятые мудаки… Классовая борьба… свиней недобитых, мочить в сортире… Мировая революция… козлов, давить этих козлов… Единым фронтом… пи***ец, уроды…

Лёха, как заворожённый, так и остался стоять в дверях и лишь пробормотал:

— Ибическая сила просвещения, твою мать… — тихо произнёс наш герой.

— Всё-таки Любочка поторопилась… — додумал мысль Лёха.

И тут — за спиной раздалось негромкое, удивлённое:

— Ehi! Chi sei? Cosa stai… (итал.: Эй! Кто ты? Что ты…)

Лёха дёрнулся и резко обернулся. Из полутёмного бокового прохода показалась голова молодого итальянца — кудрявого, с чёрными волосами, в расстёгнутом кителе, без ремня и завязывающего верёвочки на штанах. Вид у него был не то чтобы встревоженный — скорее, озадаченный.

Но договорить вопрошающий не успел.

Свистнула железяка — обломок рычага мелькнул в воздухе, рассекая пространство, и с глухим чавкающим звуком треснул итальянца в промежность. Лицо кудрявого прогульщика политзанятий мгновенно потеряло безмятежность: глаза широко распахнулись, рот беззвучно открывался, пытаясь издать хотя бы писк. Согнувшись в позу зю, кудрявый рыбкой влетел внутрь и попытался укусить замполита за…

По крайней мере, со стороны казалось, что нечестивец покушается прямо на… конспекты, которыми крупный советский мужчина нервно прикрывался, защищая свой рабочий инструмент от такой неожиданной атаки. Замполит вдруг тоненько взвизгнул, подпрыгнул, смачно заехал обидчику коленом и добавил со всей дури кулаком по темени.

Спустя секунды тело прогульщика, нелепо изогнувшись, глухо грохнулось на железный настил рядом с его товарищами.