Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей

Капитан почесал щёку — щетина за ночь стала жестче, превратившись в мелкий наждак. Сигнальщик наверху что-то закричал и офицеры на мостике, будто по команде, вскинули бинокли. Капитан повернулся:

— Что там?

— Пароход, сеньор капитано. На горизонте, курс 058. Без дыма.

Франческо выругался себе под нос. Пароход. Да ещё и без дыма.

— Это что ж у них, в машинном — святой дух что ли? — произнес он, делая шаг к карте. — На мазуте значит. Полный вперед, курс на торговца.

На карте он глянул свое положение, прикинул где находится замеченный пароход и провёл пальцем дугу — да, пароход значительно сместился к югу от основного торгового пути.

Спустя минут сорок его миноносец подошел в странному пароходу на милю и дал предупредительный выстрел, требую остановиться для досмотра. Почти по носу парохода бодро взметнулся фонтан воды. Все таки его комендоры не зря брали призы на стрельбах флота, самодовольно усмехнулся капитан Брамбилла.

Странный транспорт сбросил скорость и стал ложиться в дрейф, не подавая ни сигналов, ни признаков жизни.

Франческо скривился, прошёл по мостику и ткнул пальцем в сторону своей личной головной боли.

— Гардемарин Какаче!

Худой лопоухий офицер, почти мальчишка, стоявший в сторонке с надменным лицом и страстно зевавший, встрепенулся. Альфонсо Какаче, младший мичман, сосватанный капитану в экипаж начальством, был сыном какой-то неополитанской шишки, чуть ли не племянником ихнего префекта. Капитан вообще не любил южан и не вникал в подробности. Зато аристократическая порода из мальчишки так и пёрла: прямая спина, брезгливо изогнутые губы и неестественно белое лицо. Зато он не прикачивается, злорадно подумал капитан, и в первый же выход в море этот голубок провисел сутки на леере, делясь завтраком с морем.

— Ты на вахте? — спросил капитан с хищной улыбкой.

— Я только сменился, сеньор капитан.

— Прекрасно. Возьмёшь четверых, баркас и — на пароход. Осмотришь его, документы проверь. Жду доклад через полчаса. Оружие не забудьте.

Гардемарин, как ни странно, не стал препираться, а только вытянулся и козырнул. Видно было слово «приказ» для него действовало безотказно.

— И да, — добавил капитан Брамбилла, уже разворачиваясь. — Если начнут упираться — не геройствуй, сразу стреляй.

Шлюпка закачалась на волнах и довольно шустро стала приближаться к транспорту. Прошло ещё сорок минут, когда с борта загадочного парохода застучал световой телеграф. Капитан, прочитав первые буквы, сплюнул за борт.

«ТАНКЕР В БАЛЛАСТЕ. ДОКУМЕНТЫ НА ПОРТ БАТУМИ. ФЛАГ МЕКСИКА. ОКАЗАЛИ ВООРУЖЕННОЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ.»

Франческо коротко выдохнул. Всё. Теперь судьба танкера была предрешена. По распоряжению штаба флота все подозрительные танкеры, даже советские, надо было хватать и тащить в порт. Топливо — важнее жалоб.

— Проклятье! Херов Батуми, это вообще где? В Союзе голодранцев⁈ — прошипел он, отшвыривая карту. Ему было жалко отдавать своих людей их экипажа. — Лучше бы я утопил это корыто не глядя.

Он шагнул обратно к сигнальному посту.

— Отстучите на борт парохода. «Взять судно под контроль. Следовать на базу в Триполи.».

Сделав мелкую гадость гардемарину Какаче, капитан впервые за утро заулыбался. Можно было бы отправить приз на остров Лампедуза, или даже сразу в Италию, но… до Триполи около ста восьмидесяти морских миль, как раз день пути для такого корыта. И пока этот щенок выберется с попутным кораблем в Италию… Капитан остановился, снова потёр щеку и радостно оскалился на своих подчинённых:

— Пусть понюхает, как воняет нефть, насладится недельку африканским комфортом. Вахтенный. Курс на Лампедузу!

Небольшой кораблик лег на циркуляцию, оставляя гардемарина Альфонсо Какаче, пятерых итальянцев и наших героев один на один с престарелым угольщиком и Средиземным морем.

Ноябрь 1937 года. Трюм угольщика «Jerosima», Средиземное море, окрестности острова Лампердуза.

— Товарищ комиссар! — Лёха поднял голову, стараясь разглядеть лицо соседа в полумраке. — Сколько мы с тобой бок о бок, а стыдно признаться — имени-отчества твоего так и не знаю.

Фигура у стены едва шевельнулась.

— Геннадий Афанасьевич, — коротко бросил тот, снова уходя в полумрак, словно специально, чтобы скрыться от ненужной откровенности. Видимо, даже в такой обстановке он был не готов перейти на «ты».

— Ну чего уж там, Гена… — подумал про себя Лёха, вспомнив своего первого командира, и хмыкнул, покачав головой.

— Сколько итальяшек на борту, как думаете?

— Пятерых видел, — ответил Кишиненко, всё так же не поднимая голоса. — Один в офицерской форме, трое с винтовками. Один ещё — у прожектора наверху. Может, и ещё где-то есть, но на глаза не попадались.

Повисла пауза. Где-то внизу, за обшивкой, набегающая волна лениво постукивала в борт.

Над головой, сквозь проржавевшие перекрытия, зазвучал аккордеон. Кто-то старательно растягивал меха, выдавливая из инструмента тощие и какие-то плачущие звуки. Музыка петляла, спотыкалась, снова начиналась — будто человек наверху боролся с музыкальным слухом.

— Всё, что нажито честным непосильным трудом!.. — застонал Лёха, хватаясь за голову. — Аккордеоны новые, импортные! Две… нет, три штуки!..

Он нервно вытянул руки к ржавой обшивке трюма, театрально закатил глаза и расхохотался, вспоминая товарища Шпака из фильма «Иван Васильевич меняет профессию».

Комиссар фыркнул:

— Тебя, я смотрю, пора на психиатрическую комиссию в особом порядке…

— Поздно! — театрально отрезал Лёха и продолжил уже серьёзным голосом:

— Смотри, Геннадий Афанасьевич, мы где-то в половине дня пути от ближайшего порта. Потом нас, в лучшем случае, сунут в лагерь — и, может, если уж совсем повезёт, через год на кого-то из наших обменяют. А если нет… — нашего героя била нервная дрожь.

Лёха поднялся и зашагал по трюму взад-вперёд, разминая ноги.

— Я сейчас начинаю истерить по-испански: мол, русские психи подожгли пароход, хотят взорвать — всё в таком духе. Испанский и итальянский похожи, что-то да поймут. Должны будут часового сюда послать — проверить. Дверь узкая, вряд ли больше двоих пошлют.

— А дальше? — буркнул Кишиненко.

— А дальше… итальянские трусЫ мечтают увидеть силу настоящей советской агитации. Встань за дверью и, как кто сунется — лупи со всей дури по кумполу. Открой этим паршивым потомкам римлян свет учения Ленина—Сталина!

— Сигару свою сюда давай, пока всю не издымил! — наш герой ловко завладел единственно доступным инструментом освобождения.

Лёха, отобрав сигару, он набрал полный рот дыма и шумно выдохнул в щель двери едкий дым. Затем ещё раз, и ещё, а потом, с полным актёрским вдохновением, наш проходимец начал блажить:

— Помогите! Помогите! Эти русские идиоты хотят взорвать корабль! — Лёхин голос дрожал, переходя на фальцет. Между тем в перерывах, он не забывал выдувать очередную порцию вонючего дыма в щели двери. — Здесь мазут! Я — испанец! Меня заставили!! Спасите! Огонь! Огонь!

Через несколько секунд наверху раздался хриплый рык — не то окрик, не то испуганный выкрик, за ним — торопливые, лязгающие шаги прогрохотали по металлической лестнице. Кто-то спешил, не разбирая дороги, ботинки цокали по ступеням. Из-за двери донёсся глухой, раздражённый голос, пробирающийся сквозь металлический лист — по-итальянски, с характерной, злой скороговоркой. И, судя по интонации, матерился он основательно.

Лёха выдул особенно смачную порцию дыма в щель двери и снова заорал, как резанный.

— Помогите! Здесь горит! Пожар!

Защёлка двери клацнула — резко, как выстрел.

Скрипнула сама дверь. Сначала появилась узкая полоска света, потом мелькнула тень и в трюм стал медленно просачиваться ствол винтовки.

— Какого дьявола тут горит⁈ — начал голос, молодой, раздражённый, скорее требовательный, чем испуганный.

Лёха сделал шаг из темноты и резко дернул за ствол на себя.

В проем двери вслед за винтовкой влетела физиономия её обладателя — небритая, с длинным носом и грязными курчавыми волосами.