Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей
— Вот! — продолжал тот, шагая к нему с таким энтузиазмом, что Лёха забеспокоился за целостность и неделимость своей тушки. — Срочно вызвали! Говорят: Кишиненко, хватит тут геройствовать, пора знания передавать! Буду теперь инструктором ГлавПУРа! Буду учить, понимаешь, молодёжь! Готовить политрезервы!
Он снова хлопнул Лёху по спине так, что тому пришлось ухватиться за поручень, чтобы не улететь за борт. Воздух в лёгких исчез — вместе с ним и остатки сентиментального настроения. Вечер перестал быть романтичным.
Лёха стоял, не веря в происходящее.
— А я, Хренов, теперь семейный! Представляешь, Любовь Аркадьевна — такая шикарная женщина — согласилась! Позавчера в Валенсии, у временного поверенного расписались, у нового этого… как его… А потом меня прямо к нашим вызвали, в политотдел, и шифротелеграмму вручают! Что там было — рассказать тебе, конечно, не могу. Секретность! — И так красные щёки комиссара перешли в морковный оттенок — для придания моменту особой важности. — Еле успел на этот пароход!
С тем, что Любовь Аркадьевна — шикарная женщина, Лёха внутренне согласился без колебаний. Но его всё не отпускало внутреннее чувство: а не мог ли комиссар всё-таки опоздать и помахать ему платочком с берега? Или лучше вообще утонуть в бухте Картахены?
— Ну, чего молчишь-то, Герой! — Кишиненко потрепал его по спине так, что Лёха чуть присел. — Ты рад? Я вот рад! Вместе плывём! Столько времени впереди! Как следует будем изучать первоисточники, выступления товарища Сталина конспектировать!
— Бл***ть… — только и сумел сказал Лёха. Но шёпотом. Очень тихим шёпотом. Чтобы хотя бы это осталось его личной романтикой.
Ноябрь 1937 года. Средиземное море, недалеко от побережья Алжира…
На третий день пути Лёха загрустил. Развлечения кончились. Сначала он бодро облазил пароход от трюма до мачты, сунув свой любопытный нос в каждый закоулок, как будто искал приключения среди болтов, заклепок и вентилей. Заодно пристроив большую часть своей контрабанды.
Он побывал в машинном отделении и завис там на пару часов, впечатлённый грохочущей инженерией прошлого века — огромными стальными шатунами, запахом масла и пара, размеренной работой поршней. В итоге ему даже доверили лить масло на подшипники и покрутить вентиль на форсунке, наблюдая за языками пламени в мазутной топке.
А потом всё пошло по-лёхински. Он поспорил с механиками на бутылку орухо, сколько машина способна дать оборотов. Мехи переглянулись, хмыкнули и — по-пиратски весело — отвернули форсунки на максимум, поджали клапана, и машина, пыхтя и страдая отдышкой, вдруг ожила, зарычала, замахала шатунами и пароход понёсся по волнам, выдавая самые быстрые мили с момента спуска этого дедушки на воду. Пока с мостика не примчался сам капитан и не прекратил это веселье, обозвав их последними муд***ками.
Лёха побывал и на мостике — где, под ленивый кивок старпома, минут двадцать крутил здоровенный железный штурвал, руля пароходом и радуясь, как ребёнок. Правда, он, конечно же, отвлёкся на штурмана, что делал прокладку, сидя позади него, и невольно положил судно в красивую и уверенную циркуляцию. По палубе побежали матросы, с зелеными как водоросли лицами, по каютам покатились кружки и все незакреплённые предметы.
— Там мина была впереди! — отмазался рулевой Хренов, стоя в позе моряка, вглядывающегося в туман.
Его поблагодарили, выразили глубочайшее уважение к инициативности — и твёрдо выгнали с мостика.
Он облазил трюмы, где, среди запаха затхлости и угля, громоздились огромные сваренные цистерны. В румпельном отделении долго пытался выяснить, зачем там… Его даже не стали слушать, а просто выставили и задраили дверь перед его носом. А когда Лёха подошёл к якорному устройству и стал рассматривать цепь, его прогнали со словами, что если он что-нибудь тронет, ему привяжут колосник к шее и заставят самого нырять за прое… в смысле утопленным якорем.
Вообще, если вам вдруг покажется, что жизнь чересчур спокойна, а адреналина в крови недобор — смело зовите Лёху. Проверено! И вот уже вокруг завывает сирена, уже орут на всех языках мира, горит невесть что, и Лёха, с непричастным видом, на ровном месте, творит лютый пи***ец буквально из воздуха.
— Отсталые люди! Нет у них веры в человечество! — плевался расстроенный попаданец.
* * *
В итоге, на третьи сутки трое человек сидели в душной каюте, скорее напоминавшей купе третьего класса или большой шкаф: две двухъярусные кровати, небольшой стол и единственный иллюминатор, из которого поочерёдно то дул морской ветер, то влетал сырой туман.
Началось всё с карточных фокусов, которые ловко показывал третий член их маленького коллектива — советский штурман с подводных лодок, раненый в ногу тросом при швартовке. Затем дело плавно перешло к показу шулерских приёмов, с объяснениями — как тасовать, чтобы в прикупе оказалась нужная карта, как незаметно сдать «снизу», и как прикидываться, будто у тебя мизер, когда на руках два туза. Комиссар слушал с интересом, покачивая головой, а потом вдруг сказал:
— Это, конечно, формализм, но… покажи ещё раз, как ты четыре туза себе сдаёшь. С технической точки зрения.
А ещё через полчаса в каюте в каюте прозвучало от комиссара:
— Это образовательно-воспитательная работа, как противостоять шулерским приемам и порочной зависимости… На щелбаны…
Так они и шлёпали картами в преферанс, изучая приемы — азартно и с выкриками.
— Распасы! — Шесть треф! — Нет тебе веры, комиссар!
— А канделябром за перезаклад? Это же взяточный терроризм!
И только исключительная ловкость, умение считать и студенческая практика, заложенная ещё в прошлой жизни, спасали Лёхин лоб от полномасштабного артобстрела пальцами комиссара. Хотя, справедливости ради, пару звонких щелбанов он всё же получил — и теперь все трое сидели, сверкая потными лбами, на которых наливались впечатляющие неровности.
— Мизер, Лёха! Тебе щелбаны в лоб прописаны самой судьбой!
— Смотри, Сергеич! А сейчас наш товарищ комиссар получает революционный паровоз!
И тут над ними хрипло взвыла сирена.
Ноябрь 1937 года. Средиземное море, недалеко от побережья Алжира…
Товарищ Кишиненко на пару с Лёхой вывалились на палубу, щурясь от яркого южного солнца, приложили руки ко лбам и тут же замерли. Недалеко, примерно в миле на траверзе их парохода, быстро сокращая расстояние, шёл небольшой, но вполне себе военный кораблик. Тёмный корпус, красивый пенный бурун у форштевня, три башенных орудия, на мостике сторожевика, так решил про себя Лёха, маячили фигурки. На мачте догоняющего корабля трепыхался триколор — зелёная, белая и красная полосы с какими-то кляксами, заметно выделяющимися на фоне неба.
Мимо них с топотом промчался старпом не глядя под ноги, взметая воздух полами выцветшей рубашки.
— В каюту! Спрячьтесь! — заорал он, почти исчезая в надстройке. — Итальянцы! Мы мексиканский пароход, нейтралы!
Он скрылся, хлопнув дверью, а на палубе повисла короткая тишина.
— Да, мексиканцами мы уже были с Кузьмичем… — протянул Лёха, оглядываясь на товарищей. — А что в вашей, товарищ комиссарио, исключительно рязанской физиономией делать не понятно… — тихо добавил он.
В этот момент кораблик подал гудок — короткий, сухой, как команда. Лёха вздохнул, поправил гимнастёрку и сказал:
— Ну что, товарищи сеньоры. Пошли ныкаться в конуре.
Минут через десять дрожь корпуса прекратилась, машина встала. Гребной вал перестал гнать воду, и пароход, лишившись хода, по инерции ещё какое-то время скользил вперёд, лениво сминая волны. Затем осел, беспомощно закачавшись на волнах.
Что-то глухо стукнуло в борт, на палубе над головой раздались торопливые шаги. Наверху загремели сапоги, кто-то пробежал по трапу, раздались крики, явно переходящие в ругань. Где-то на мостике хлопнула дверь.
И вдруг треснул одиночный выстрел. Сухой, хлёсткий, как удар линейки по столу. Кто-то закричал по-испански, другой голос ответил с акцентом. Снова грохнул выстрел — уже ближе. Потом вопли, перебранка, грохот — как будто что-то или кого-то повалили.
