Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей
Но, тяжело вздохнув, он решил: зачем-то «зелёные человечки» ему выдали именно этот расклад…
* * *
Попытка забежать в госпиталь и по традиции присуну… в смысле, ущипнуть шикарную попу советского доктора провалилась с треском. Ни попы, ни доктора не оказалось в доступности — как с таинственным видом сообщила испанская медсестра, стреляя в него главным калибром тёмных глаз, докторша ещё вчера отбыла… в Валенсию. В сопровождении товарища советского комиссара. Зачем — неизвестно. Но Лёха сделал свои выводы. И мысленно трижды сплюнул через левое плечо.
Ноябрь 1937 года. Военно-морская база Картахена.
А вечером…
Вечером Лёха, отмытый, причёсанный, в свежей рубашке и тёмных бриджах, постучал в тяжёлую дверь на углу площади, недалеко от капитании — так в Испании и русские, и испанцы называли здание портового управления. Дом был жилой, но одну из квартир наверху давно заняли советские добровольцы, устроив там неофициальный клуб также прозванный «Капитанией».
За дверью слышался смех, болтовня на русском, вперемешку с мелодичными звуками патефона. Открыл ему слабознакомый лейтенант из моряков, хмыкнул, узнав Лёху, и молча махнул рукой — заходи.
Типичная испанская квартира с высокими потолками и старой мебелью была полна сигаретного дыма, запаха кофе и чего-то консервированного. На столе, на клетчатой скатерти, теснились шахматы, стопка кружек, жестяная банка с окурками. На комоде крутился патефон с латунной трубой, чуть шипя, извлекая мелодичные звуки из пластинки. На стене висел портрет Сталина, аккуратно вырезанный из газеты и приколотый кнопками.
Минут через пятнадцать дверь вновь скрипнула, и в комнату вошёл Алафузов в простом светлом костюме без галстука. За ним почти сразу протиснулись ещё несколько представителей советского военно-морского начальства. Все присутствующие были в свободной гражданской одежде, будто нарочно подчеркивая отсутствие излишней официальности.
Лёха, видя такое развитие сабантуя, отвалил подальше от начальства и заныкался на кухне, делая вид, что помогает девочкам — паре переводчиц и медику — резать колбасу на бутерброды. Количество колбаски стало катастрофически сокращаться, активно исчезая в пасти голодного лётчика. Будучи пойманным за руку, наш герой был с позором выставлен из кухни — и попал прямо под ясные очи начальства.
Алафузов заулыбался, как голодный крокодил, кивнул остальным, оглядел комнату и слегка приподнял руку, остановив разговоры. Наступила тишина.
— А вот и наш любимый товарищ Хренов появился! Проходи-ка сюда, в центр. Товарищи, прошу минуту внимания.
Он достал из папки сложенный лист, прищурился и, почти не глядя в текст, заговорил чуть громче обычного:
— За образцовое выполнение специальных заданий командования на фронте борьбы с фашистскими мятежниками и их пособниками, и проявленные при этом отвагу и геройство, Центральный Исполнительный Комитет Союза ССР постановил…
Владимир Антонович оторвался от листочка, глянул на замершую аудиторию и продолжил выступление:
— … присвоить капитану Хренову Алексею Максимовичу звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина.
Пару секунд в комнате стояла тишина, будто сам воздух сгустился — а потом всё взорвалось.
Рёв, аплодисменты, кто-то хлопнул Лёху по плечу так, что он едва удержался на ногах. Кружка появилась в его руке сама собой. Иван Елисеев, советник командующего флотилией эсминцев, переглянувшись с соседом, выдохнул от души — с уважением и лёгким охреневанием:
— Ну ты, Хренов, специалист по импровизации! Ну ты даёшь! Герой!
А Лёха стоял, растерянный и ошеломлённый. Он всё ещё не мог поверить — что, показательные трындюля откладываются?
Это вот сейчас действительно про него?
Но вино уже лилось в подставленные стаканы и кружки, патефон заиграл весёлую мелодию, Лидочка, переводчица, только что выставившая его с кухни, состроила ему огромные глаза и оказалась рядом с геройским лётчиком — и вечер стал стремительно набирать обороты.
Ноябрь 1937 года. Военно-морская база Картахена.
Мучаясь головной болью и ещё не до конца придя в себя после целых суток «отмечания» награды — сначала в «Капитании», затем на аэродроме — Лёха стоял на бетонном пирсе Картахены и разглядывал пришвартованный небольшой жуткого вида пароходик с таким выражением лица, будто пришёл выбирать себе невесту, а ему подсунули вдову предпенсионного возраста.
* * *
Отметив Лёхино награждение парой тостов, Алафузов, переглянувшись с остальными товарищами — капитанами разных рангов и примкнувшими к ним полковниками, вздохнул, отставил бокал и произнёс:
— Молодёжь, продолжайте. Только без излишней самодеятельности. Мы с товарищами — на воздух.
С их уходом вечер расцвёл самым махровым цветом.
— Мальчики, ну-ка, а музыка будет?
Патефон заиграл что-то вальсовое, и переводчица Танечка, раскрасневшись, ловко закружилась с молодым мореманом, и веселье понеслось в пляс.
Лёхе казалось: на стене даже портрет Сталина приподнял бровь и вытаращил глаза, с удивлением наблюдая, как Герою наливают в третий раз подряд — «за дружбу народов».
Затем компания каким-то чудом добралась до аэродрома в кузове полуторки, никого не потеряв и не задавив, горланя по дороге песни. Там к счастливой толпе моряков и переводчиц присоединилось авиационное братство. Пытавшегося удрать Лёху отлавливали всей гурьбой, счастливо улюлюкая, и принимались качать. Раза три. Или четыре. Уронив — всего пару раз.
После откуда-то появилась «гармошка комиссара», Лёху усадили на табуретку, и он заиграл…
А потом… потом всё было как в густом испанском вине — терпком, насыщенном и без чётких границ.
* * *
— Васяня, а я вчера пел? Вот как играл — я помню… Начало, во всяком случае, точно. А вот что конкретно… — Лёха спросил подошедшего Васюка, выпросившего увольнительную на день, чтобы проводить командира. С утра Лёха подарил ему свой мотоцикл, и друзья счастливо добрались до порта, всего-то снеся по дороге пару заборов и распугав толпу испанцев у рынка. Васюк рулил мотоциклом второй раз в жизни.
— Да я ж опоздал. Когда пришёл — вы уже совсем хорошие были. А ты и играл, и пел! — Васюк лыбился во всю свою и без того круглую белорусскую физиономию.
— А когда Кишиненко появился, что я пел? Не помнишь? — спросил Лёха с замиранием сердца.
— Ты прям гармошку чуть ли не пополам рвал… О! Это…
'Зачем Герасим утопил своё Му-Му!
Оно не сделало плохого никому!' —
Профессор Лебединский мог бы позавидовать громкости белорусского солиста. Правда, такие понятия, как слух и ритм, обошли выступающего стороной, но он с лихвой компенсировал это децибелами.
— Лёша, а зачем он утопил Му-Му? — закончив исполнение, спросил крупный, но наивный воин.
— Пи***еееец… — только и сумел вымолвить наш герой, в ужасе разглядывая пришвартованный пароход — явно последнего свидетеля ещё Крымской войны.
— А ещё ты, Лёша, предлагал холодильник перекрасить! — добил мучающегося похмельем и страхом командира его бывший ведомый.
* * *
Перед Лёхой дымило, пыхтело и поскрипывало изделие конца прошлого века — бывший угольщик, заложенный ещё в 1890 году на верфи в Саусхемптоне, теперь же экстренно переоборудованный республиканцами в танкер.
Судно было невелико — метров шестьдесят-семьдесят в длину, шириной с узкую набережную, метров восемь-десять, точнее Лёха не взялся бы определить, да ещё и с не самых трезвых глаз.
Ржавчина как будто расписала борта в технике социалистического реализма: от сюжет о борьбе с коррозией, до абстрактной композиции под названием «победи течь». По заклёпкам парохода можно было считать годы, из трубы лениво вился дым.
Переделанный недавно из угольщика, он всё ещё сохранял пропорции и повадки прежней профессии: тяжёлый, приземистый, с большим грузовым люком посередине и высокой, как каланча, дымовой трубой над настройкой в корме, которая явно перенеслась сюда из прошлого века.
