Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей

— Я же не за выгоду, я за справедливость! — поправил его Васюк с серьёзным лицом.

И оба товарища, не задерживаясь больше на лингвистических тонкостях, шагнули внутрь помещения, где их уже ждали алюминиевые миски, армейский ужин и очередной переход в новую, пока ещё неизвестную точку их испанского турне.

Середина октября 1937 года. Аэродром «Бахаралос» — в русской транскрипции «Барахлос».

Вечером, после осмотра самолётов всеми и вся, зарядки боекомплекта и вполне себе приличного второго ужина, Лёха с Васюком уселись, точнее, развалились рядом с лётчиками из соседней эскадрильи. Разговор как-то сам перешёл на авиационные и околополётные байки.

Худощавый парень, с натёртой шеей — видимо, от постоянного кручения головой — и обветренным лицом, заговорил:

— А мы тут, знаете, месяц назад беляка взяли.

— Зайца? И как он, упитанный? — на гастрономические темы белорусский воин мог рассуждать бесконечно.

— Сам ты заяц, Васюк! — возмутился рассказчик, оказавшийся товарищем Зайцев. — Белогвардейца!

— Да ладно заливать! Белогвардейца? — расстроился Серёжа. Уже политый соусом заяц-беляк стал медленно таять в мечтах любителя пожрать. — Тут, на аэродроме?

— Ага. История-то настоящая, месяц назад было. Ночь, тревога, немецкий «Юнкерс» пятьдесят второй гудит. Иван Еремёнко тогда был в дежурной паре. Вылетели они на перехват, а фриц сдуру сбросил «люстру» — видимо, хотел подсветить цель, а сам как на ладони оказался! Наши его прожекторами и поймали. Иван рассказывал — дал из обоих стволов по правому крылу, где баки… Как полыхнёт — хвост пламени метров десять! Отсюда видно было, аж в глазах зарябило.

— Красиво, — уважительно протянул кто-то.

— Красиво, да. А потом — один за другим — два чёрных силуэта выскочили из горящего самолёта. Первый… — он задумался, глядя куда-то в темнеющую даль. — Парашют, похоже, не раскрылся. Свалился, как мешок. Потом выяснилось — испанец, то ли герцог, то ли барон. Фамилия длинная, как у поезда, с тире. А второй, представляете, наш оказался — белогвардеец. Прыгнул удачно, да ногу подвернул, когда приземлялся. Ночь же, темень — ушёл бы, если не нога.

Мы тут все, кто был свободен, оружие похватали — и по полям гонялись за ним больше часа. Упёртый — отстреливался из «маузера». Но всё-таки скрутили.

— И что, даже разговаривать стал? — поинтересовался Лёха.

— Ага. Пока вели его в часть, разговорились. Старше нас лет сорок пять, спокойный такой, вежливый. А держался… с неожиданным достоинством. Встал, отряхнул пыль с кожаного реглана, и представился: старший лейтенант Марченко, Всеволод Михайлович. Лётчик Российского Императорского флота. В отставке. Кортик при нём был, с Георгиевской надписью «За храбрость». Очень не хотел отдавать, пока всей толпой не навалились.

— Я ему говорю: что же ты против республики воюешь, капиталистам помогаешь!

— И чего он?

— Говорит: мы тут все наёмники. У Франко хотя бы порядок, пусть и диктатура. А у вас — бардак революционный. А вы-то, говорит, чего в Испании забыли?

— И ты ему? — Васюк настолько увлекся повествованием, что отложил заначенный сухарь из сухого пайка.

— А я ему: мы, говорю, трудовому народу помогаем скинуть эксплуататоров. А он мне в ответ: за свою Россию я уже отвоевал — с немцами, в Империалистическую.

— А теперь немцам служишь! — я ему говорю. Ничего не ответил, только скривился.

— Философ, — хмыкнул Васюк.

— Потом, уже на аэродроме, набежали испанцы, начальство, комиссары. Завидели его — давай орать, чуть ли не митинг устроили. Комиссар, кажется, и отоварил его. А их благородие — спокойно так встал, руки за спиной связаны — и плюнул комиссару точно в глаз. Гордо так. Комиссар достал пистолет и выстрелил ему в голову, в упор. Просто — бах, и всё…

— Пафосно, — пробормотал задумчиво Лёха. — Только толку мало. Пока жив — борись. А в земле… только памятник от тебя и останется.

Наступила короткая тишина. Кто-то вздохнул, кто-то уткнулся в свою кружку.

— Вот и задумаешься, — тихо сказал наш попаданец, глядя куда-то в темноту испанской ночи, — о смысле жизни. И нафига меня сюда «зеленые человечки» засунули⁈…

Середина октября 1937 года. Аэродром «Бахаралос» — в русской транскрипции «Барахлос».

Казалось это утро начиналось неспешно, как будто сама природа ещё сомневалась — стоит ли разгонять туманы или можно полежать под одеялом тишины ещё с полчаса. В половину шестого утра над Арагоном стелилась сизая дымка, влажная и чуть сладковатая от запаха сырой земли, пожухлых трав или далёкого костра. На востоке лишь начинал бледнеть горизонт, и тусклое, рассеянное свечение едва намечало силуэты облаков в высоком небе и организованную суету внизу.

Ещё ночь цеплялась за землю сизыми когтями, не желая уступать рассвету, когда аэродром Бахаралос застонал под глухими хлопками пробуждающихся моторов. Один за другим, будто нехотя, оживали моторы И-16, их выхлопные патрубки выплёвывали в предрассветную мглу сизые клубы дыма, пропеллеры превращались в сверкающий круг, таща своих подопечных на взлётную полосу.

Высоко, почти на самой границе звуков утренней тишины, две тёмные точки уже медленно, но решительно карабкались вверх с тяжёлым, раскатистым гулом моторов Hispano-Suiza, оставляя за собой едва заметный хвост дыма.

В кабине передней машины Лёха глянул вниз, наблюдая старт основной группы. Ровно в половине шестого первая четверка оторвалась от земли. За ними — вторая четверка, третья… Двенадцать машин выстраивались в строгий трехэтажный маршевый клин, «ишаки» шустро набирали высоту, их тени заскользили над еще темными полям. Стартовала вторая эскадрилья. К тридцати пяти минутам шестого первая эскадрилья легла на курс. Первое звено шло чуть впереди и выше, образуя «крышу» строя. Второе — сдвинуто вправо, прикрывая мертвую зону. Третье — влево, готовое в любой момент развернуться на угрозу. Строй напоминал гигантскую летучую мышь, раскинувшую крылья в предрассветном небе. Вторая эскадрилья выстраивалась и догоняла ушедших вперед.

Наш герой подумал: «Красиво конечно выстроились, но нахрен эти ваши авиационные понты!» Он привычно, одной рукой придержал ручку управления, другой нащупал кислородную маску и, поднес её к лицу и щёлкнул креплением. Кислород радостно пшикнул ему в нос.

Вообще летая на «ишаке» Лёха не мог отделаться от ощущения, что служит дрессированной обезьянкой в крохотном цирке. В кабине он был постоянно чем-то занят. Причем не зорким выискиванием врага и бесстрашным ссаживанием его с неба, а управлением своим самолетом.

После взлета он крутил ручку уборки шасси… 43 оборота однако, при этом умудряясь управлять идущим на взлет самолетом. Затем руки сами тянулись к рычагам. Правая — к створкам капота, прикрывая их ровно настолько, чтобы мотор не замерз или перегрелся, добиваясь, пока стрелка температуры не замерла в зеленой зоне. Левая — к смеси, делая её богатой на взлёте, обедняя её на четверть на высоте в два — три километра и снова обогащая если приходится вступать в бой на виражах или лезть выше четырех тысяч…

— Сейчас нам ещё винт изменяемого шага поставят, зря что ли я ещё в Каче умничал, и ещё в кабине тросиков и рукояточек понапихают! — мысленно сплюнул через плечо наш герой.

Глаза регулярно скользили по приборам — высота, обороты, давление, температура…

— Воевать то когда! — возмущался про себя попаданец.

— Четыре километра… — произнес он, ощущая, как чуть закладывает уши. — Вот что значит нагнетатель. Не мотор, мечта! Не зря я проинвестировался в этот «французский велосипед»…

Предрассветное небо здесь, наверху, было уже не таким тёмным — где-то на востоке пробивалась синева, но солнце ещё не показалось. В дымке, словно в мутном аквариуме, плавали редкие облака.

Когда внизу распластались знакомые контуры Сариньены с её новомодной бетонной полосой, Лёха заметил, как снизу им карабкаются навстречу «чатос». Нагруженные И-15, похожие на рассерженных шмелей, тяжело карабкались вверх, выстраиваясь в свой двойной клин.