Борис Акунин - Детская книга для мальчиков (с иллюстрациями)
Потом взглянул на воскресшего покойника, уже не с ужасом, а, пожалуй, с умилением.
— Ты кто еси? Мнимый образ альбо чудо Господне?
«Ты кто? Примерещившееся видение или Божье чудо?»
— Никакое я не видение, я нормальный человек, — ответил Ластик и скосил глаза на экран.
Унибук, умница, сам перевел его слова на старорусский:
«Аз есмь не мнимый образ, но тлимый человек».
— Аз тлимый человек, — прочитал вслух Ластик.
Царь слабой рукой перекрестился:
— Се чудо великое. Сподобил Господь свово Ангела заради земли Русския плоть восприяти и облещися в тлимаго человека!
«Это великое чудо. Соизволил Господь ради спасения России превратить своего ангела в плоть и сделать живым человеком!»
Повернул голову к дверце и, хоть и тихо, но грозно приказал:
— Падите ниц, псы!
Те двое разом бухнулись на колени, однако князь левый глаз уже прикрыл, а злодей Ондрейка и вовсе смотрел на «ангела» прищурясь. Похоже, не больно-то поверил в чудо.
Царь заговорил отрывисто, мудреными словами — если б не унибук, Ластик вряд ли что-нибудь понял бы.
— Слушайте, рабы, и будьте свидетелями. По своей воле я отрекаюсь от царского венца. Вручаю скипетр и державу царевичу Дмитрию Иоанновичу, законному наследнику усопшего Иоанна Васильевича. Пусть правит чудесно воскресшее дитя и пусть рассеются враги Русской земли! Объявите всему народу о великом событии! А мне… Мне кроме прощения ничего не нужно…
Он, кажется, хотел сказать что-то еще, но вдруг страшно захрипел, изо рта, из носа, даже из ушей потоками хлынула темная кровь — Ластик жалостливо сморщился.
— Свиту, свиту зови, пока не умер! — вскинулся боярин. — Не то подумают, это мы с тобой его кончили!
Ондрейку как ветром сдуло. Неужто в самом деле умирает? Ластик соскочил на пол, бросился к царю, приподнял его голову, а больше ничем помочь не сумел. Страшно было смотреть, как по усам, по бороде Годунова течет кровь, как растягиваются в улыбке губы, хотят что-то сказать, да уже не могут.
Донеслись крики, топот ног, и в маленькое помещение в один миг набилось ужасно много народу.
Бесцеремонно распихивая всех, вперед пробился важный старик — толстый (впрочем, как и остальные), седобородый, со сливообразным носом.
— Пошто стогнешь, государю? Опоили зельем? Кто сии злодеятели? — воинственно воскликнул он, наклоняясь над лежащим.
— Я… сам… Сам… Промысел Божий… — просипел монарх и показал сначала на Ластика, а потом на Василия Ивановича. — Он… Шуйский… изречет… мою волю…
И больше не произнес ни слова — кровь полилась еще пуще, затылок самодержца стал неимоверно тяжелым, и Ластик догадался: царь умер.
Испуганно отдернул руки. Голова Бориса стукнулась об пол, а Ластик поскорей сел на лавку и забился в угол. Ему хотелось только одного: чтоб на него перестали обращать внимание.
Бородачи смотрели на неподвижное тело с одинаковым выражением — любопытства и ужаса. Некоторые закрестились, некоторые стояли так.
— Рцы, князь Шуйский, — сказал сливоносый (он из всех, видимо, был самый старший). — Яви нам царскую волю.
И низко поклонился. Остальные последовали его примеру.
Василий Иванович (правильно, его фамилия «Шуйский», а не Шаинский и не Шиловский, вспомнил теперь Ластик) откашлялся, но начинать не спешил.
Унибук уже был наготове — тут нельзя было пропустить ни единого слова.
— Слушай, князь Мстиславский, слушайте все вы, бояре и дьяки. Перед тем как умереть, царь и великий князь всей России при мне и моем ближнем дворянине Ондрее Шарафудине, а также в присутствии вот этого святого отрока велел передать державный венец… своему сыну царевичу Федору!
Это известие никого не удивило — кроме Ондрейки. Тот так и вылупился на боярина своими кошачьими глазами. Прочие же с интересом уставились на Ластика, который сидел ни жив ни мертв и сосредоточенно смотрел в книгу — боялся встретиться с придворными взглядом. То, что князь Шуйский переврал волю Годунова, Ластика нисколько не расстроило. Не хватало ему еще на царский трон угодить! Навряд ли в истории был такой самодержец — Ластик Первый.
Главный из бояр, которого хозяин назвал «князем Мстиславским», махнул рукой, все снова склонились бородами до самого пола, распрямились.
— Что ж, на то его царская воля. А наше дело повиноваться.
Четверо придворных почтительно подняли с пола мертвеца, а Мстиславский, разглядывая Ластика, спросил:
— Кто этот мальчик с книгой? Почему государь указывал на него пальцем? И зачем на лавке стоит детский гроб?
У Шуйского ответ был наготове:
— Боярин, этот отрок — великий схимник. Спит в гробу, питается росой и птичьим пением, Книгу Небесной Премудрости читает, в великой святости пребывает. А сейчас он у меня в доме гостит, оказал мне такую честь. Когда мы давеча за столом сидели, видел, как я шептал на ухо его величеству? — Мстиславский кивнул. — Это я царю про малолетнего праведника рассказывал. Вот государь, прими Господь его душу, и пожелал посмотреть собственными очами. Хотел, чтобы блаженное дитя за него помолилось. Только маестат (Это слово, очевидно, происходит от немецкого majestat — «королевское величество».) рот раскрыл помолиться, как его хватил удар. Хорошо умер государь, перед Божьим угодником. Дай Господи всякому такую кончину.
Все снова перекрестились, а Василий Иванович низко поклонился Ластику. Поколебавшись, то же сделал и Мстиславский, за ним остальные. Но интерес к «малолетнему праведнику» явно поугас — и Ластика такой поворот дела очень устраивал.
Почти все последовали за мертвым телом, задержались лишь оба князя, да у дверцы неприметной тенью маячил Шарафудин.
Озабоченно почесав бороду и понизив голос, Мстиславский сказал:
— Ох, не ко времени прибрал Бог государя. Самозванец с польскими добровольцами и запорожскими казаками бьет наших воевод. Хитер он и изобретателен, уж мне ли не знать — сам с ним воевал, еле жив остался. Рассказывал я тебе про сатанинскую птицу? То-то. Боюсь я, больно юн Борисов сын, шестнадцать лет всего. Сдюжит ли?
— На то воля божья, — ответил Василий Иванович, и это было понятно без перевода.
— Твоя правда, князь, — набожно возвел очи к потолку Мстиславский. — Ладно, повезу новопреставленного Наверх, к царице. Ну, крику будет…
И вышел. Ластик с удовольствием выскользнул бы за ним, но разве эти двое отпустят. Вон как зыркал на него Шуйский своим выпученным правым глазом. О чем думает — не поймешь.
Похоже не только для него это было загадкой.
— Пошто неистинно рек боярам, княже? — спросил Ондрейка.
Ластика это тоже очень интересовало. Чтоб ничего не упустить, он опустил взгляд в книгу.
— Зачем сказал боярам неправду, князь? Почему утаил про воскрешение царевича? Что тебе царевич Федор? Какая от него польза? А этому кто бы он ни был на самом деле, ты стал бы первый помощник и опекун. Никуда бы он от нас не делся. Ведь мы-то про него правду знаем. Так, дитя?
Он подмигнул Ластику желтым глазом и оскалил в улыбке мелкие острые зубы, будто укусить собрался.
— Ничего мы про этого немчика не знаем, — ответил боярин, по-прежнему всматриваясь в Ластика. — Отчего умер? Почему вдруг воскрес? А может, он и не помирал вовсе? Может, в обмороке был, а твои дурни не поняли? Эй, книгочей, ты по-нашему, по-христиански понимаешь?
— Вообще-то не очень, — прошептал Ластик в унибук, а потом прочитал с экрана вслух. — Не вельми гораздо.
— Сам видишь. Куда его, такого, показывать? Опасно. В чудеса верит чернь или ополоумевший от страха царь, а бояре ни за что не поверили бы. Ведь они-то отрока этого в гробу мертвым не видели. Вообразили бы, что это мои козни. Они пока еще за Годуновых стоят. Ничего, пусть Борисов щенок до поры поцарствует, а там видно будет.
И приподнял левую бровь, совсем чуть-чуть, но щелочка сверкнула ярче широко раскрытого правого глаза.
Ондрейка почтительно поклонился.
— Ты мудр, князь. Тебе видней. Куда же этого девать будем? В мешок, да в воду?
Спокойно так спросил, деловито — Ластик от страха унибук выронил.
Василий Иванович с неожиданной для его комплекции проворностью нагнулся, подобрал книгу, открыл на развороте с какими-то теоремами, посмотрел и с поклоном возвратил.
— Думай, что болтаешь, дурак! Ты на лицо его посмотри! Разве он похож на обычного мальчишку? А такие книги ты когда-нибудь видел? В них непонятные письмена и магические знаки. Откуда его взяли твои шпыни? (Это слово чаще употреблялось как бранное. В прямом смысле — представитель низшей прослойки горожан, не имеющий жилья и постоянных занятий.)
