Борис Акунин - Детская книга для мальчиков (с иллюстрациями)
Во-первых, Ластик и не знал, что царей можно выбирать. Какой же он тогда монарх? Вроде президента получается.
А во-вторых, недолго же Борису осталось царствовать. На дворе-то 1605 год.
Вопросов было еще много, но сейчас имелись дела поважнее, чем изучать русскую историю. Например, как бы поскорее унести ноги — и из русской истории, и конкретно из этого нехорошего дома.
Надоело Ластику прикидываться трупом, да и как бы от этого не стать взаправдошным покойником. И Василию Ивановичу, и Ондрейке человека прикончить — что высморкаться. Если им позарез нужно, чтоб отрок был не живой, а мертвый, они своего добьются.
Для начала Ластик отправился на разведку. Райское Яблоко пока оставил за щекой — разговаривать тут все равно было не с кем. Унибук спрятал за пазуху.
Бесшумно ступая бархатными туфлями, выскользнул в большую комнату. Огляделся.
Увидел то, чего нельзя было разглядеть через дырку: длинные лавки под коврами и большую печь, облицованную расписным кафелем — от нее тянуло теплом.
Что еще?
В углу, близко от дверцы, ведущей в чулан, — большая икона, перед ней горящая лампадка. Суровый густобородый Спаситель был похож на Василия Ивановича, и даже глядел так же криво — один глаз чернее другого и какой-то пустой. Заинтересовавшись, Ластик подошел, приподнялся на цыпочки. Ух ты! У иконы вместо одного ока дырка. Вот откуда он в горницу подглядывал. А князь, когда крестился, смотрел не на него — на образ.
Прежде чем разведать, что находится за большой дубовой дверью, куда удалились те двое, Ластик решил выглянуть в окно.
Это оказалось не так просто.
Окна-то в горнице имелись, только через них ничего не было видно. В мелкий переплет зачем-то вставили мутные пластинки, вроде матового стекла, только не гладкие, а пузырчатые. Подергав раму и так, и этак, Ластик открыл одну створку и осторожно высунулся.
Оказывается, уже рассвело. Внизу блестели еще не просохшие от ночной росы доски — ими был вымощен весь широкий двор. Вдоль бревенчатого частокола тесно лепились домики, сарайчики, пристройки.
Шлепая лаптями, пробежала девушка в длинном скучного цвета платье, за ней едва поспевала перетянутая алой лентой коса.
У ворот, зевая, стояли двое стражников в одинаковых зеленых шинелях, то есть кафтанах: у одного топор на длинной палке (называется «алебарда»), у другого большое длинноствольное ружье.
Не сказать, чтоб во дворе было тихо: где-то ржали лошади, мычали коровы, хрюкали и визжали свиньи. Потом заголосил петух, ему ответили другие, еще более горластые — будто эхо прокатилось.
Дом князя Василия Ивановича стоял на холме, так что из окна было видно не только двор, но и окрестности.
Справа и слева серели остроугольные деревянные крыши, меж ними посверкивали луковки церквей. Но туда Ластик посмотрел мельком — его внимание привлек вид на другой, соседний холм, расположенный прямо напротив.
Там у подножия текла неширокая речка, над ней высилась двойная зубчатая стена.
Крепкие каменные башни крепости показались Ластику смутно знакомыми, особенно одна, угловая. Он пригляделся получше и ахнул — это же Боровицкая! Только вместо верхней части и известного всему миру шпиля куцый деревянный шатер.
Кремль!
Тогда получается, что двор Василия Ивановича стоит на том самом месте, где теперь расположен Пашков дом, старое здание главной российской библиотеки.
Ластик перегнулся через широкий подоконник, высунулся еще дальше.
Точно Кремль! Вон колокольня Иван Великий и главы кремлевских соборов, а вон справа Москва-река.
У ворот Боровицкой башни двумя ровными шеренгами стояли солдаты в чем-то малиновом. Луч блеснул на бронзовом стволе пушки. Со стороны храмов бухнул зычный колокол, так что содрогнулся воздух. Подхватили другие, пожиже, и над Москвой поплыл перезвон.
С крепостной стены, хлопая крыльями, взвилась стая голубей и закружила в небе — пожалуй, единственная деталь московского пейзажа, оставшаяся неизменной.
Ластик так засмотрелся на Кремль, так заслушался колокольного гуда, что совсем забыл об опасности. Не спохватился, даже когда малиновые человечки возле Боровицкой башни вдруг сломали шеренгу, засуетились и построились снова, еще ровней прежнего. Очень уж увлекательно было смотреть, как на цепях опускается и накрывает речку подвесной мост, как распахиваются высокие ворота и ползет вниз решетка.
Из крепости, грохоча подковами, вылетели несколько белых всадников, за ними, не отставая, выбежали люди в черном, у каждого в руке обнаженная сабля, а потом выехала золоченая карета, запряженная два-четыре-шесть-восемь-десять-двенадцатью серыми в точечку лошадьми, и сразу вся заискрилась на солнце. До чего же это было красиво!
За каретой еще кто-то ехал верхом, кто-то бежал, но Ластик уже опомнился. Кортеж несся прямо к Пашкову Дому, то есть к подворью Василия Ивановича, и стало ясно: это князь везет царя, чтоб показать ему «мощи».
Быстро же Борис Годунов собрался, и это на рассвете! Значит, не терпится ему.
Ой, что делать?
Ластик кинулся к дубовой двери. Приоткрыл тяжелую створку, высунулся.
Широкая лестница вела вниз, в довольно большой зал с квадратными пузатыми колоннами. Там бегали слуги, ставили на длинный стол блюда и кувшины, накрывали большое кресло ковром, наваливали на скамьи подушек.
Этим путем не уйдешь.
Куда же деваться?
Из окна тоже не выпрыгнешь — высоко, да и увидят.
Со двора донеслось ржание множества лошадей, шум голосов.
Прибыли!
Ничего не попишешь. Надо укладываться назад, в «домовину».
Тот самый Годунов
Лежать пришлось долго.
Сначала Ластик сильно боялся и совсем не шевелился. Потом от неподвижности затекла шея. «Покойник» открыл глаз, покосился в сторону двери. Подумал: «Скорей бы уж пришли, что ли» — ожидание было мучительным.
Странно. Из Кремля царь примчался в один миг, а идти смотреть на отрока почему-то не спешил.
Протерзавшись неизвестностью еще минут десять, Ластик в конце концов не выдержал. Поднялся со своего жуткого ложа, полез глядеть в дырку.
В соседней горнице никого не было, но со стороны лестницы доносился отдаленный гул множества голосов. Нужно подобраться к той, большой двери и потихоньку выглянуть, сказал себе Ластик, и в ту же секунду дубовая створка распахнулась.
В комнату один за другим вошли три человека. Первым, низко кланяясь и двигаясь спиной вперед, семенил Ондрейка Шарафудин. За ним точно таким же манером, только менее грациозно пятился Василий Иванович. А последним вплыл, величаво постукивая посохом, человек, одетый наполовину по-русски, наполовину по-европейски: ноги в красных чулках и башмаках с бантами, но сверху златотканный кафтан, перетянутый широким жемчужным поясом. Вот он, стало быть, какой — царь.
Борис Годунов был кряжист, краснолиц, в недлинной, стриженной клином бородке проседь. На голове — маленькая, черная шапочка-нашлепка, такая же, как у боярина.
Государь уставился точнехонько на Ластика (на самом-то деле на икону, теперь понятно) и размашисто перекрестился.
— Свят, свят, свят Господи Исусе, исполнь небо и земля славы Его!
Голос у него был неожиданно звонкий, молодой. Наверно, таким хорошо кричать перед большой толпой или командовать войском. Но кроме голоса, ничего привлекательного в самодержце Ластик не обнаружил. Низенький, животастый, лоб в глубоченных морщинах, лицо опухшее, заплывшие глазки так и шныряют туда-сюда, а мясистые, унизанные перстнями пальцы, что сжимают посох, всё время шевелятся, будто червяки.
Шестиклассник впервые видел настоящего живого монарха и даже расстроился. Ничего себе царь. Как этакого несимпатичного «всем народом выбрали»? Где у избирателей глаза были? Неужто во всей России никого получше не нашлось?
А Годунов тем временем сделал удивительную вещь — не оборачиваясь, сел прямо посреди горницы. Однако не плюхнулся задом об пол, как следовало бы ожидать, а опустился на деревянное кресло, которое вмиг подставил ему хозяин. Даже удивительно, откуда у дородного боярина сыскалось столько прыти. Царь же ничуть не удивился — должно быть, ему и в голову не приходило, что окружающие посмеют не предугадать его желаний.
Ондрейка, тот смирно стоял в уголочке, опустив голову, шапку держал в руке. Синела бритая под ноль макушка.
— О, маестат! О, крестьяннейший из подсолнечных царей! Пожаловал убогий домишко раба твоего! — торжественно провозгласил князь, но, поскольку он стоял за спиной у царя, лицу подобающего выражения не придал — было видно, что правый глаз боярина взирает на повелителя с опаской, а левый по обыкновению зажмурен.
Разговор намечался важный, для Ластика и вовсе судьбоносный, поэтому он тихонько слез со скамьи, уселся в гроб и достал унибук. — Перевод!
