Борис Акунин - Детская книга для мальчиков (с иллюстрациями)
Боятся Шарафудина в тереме. Всем известно, что держит его князь для черных, страшных дел — дабы собственную душу лишними грехами не отягощать. «Ондрейке человека сгубить что плюнуть», говорила Соломка. Как будто Ластик без нее этого не знал…
Однако пора про фактор рассказать, а то всё «Соломка, Соломка», и непонятно, кто это.
На второй день «гостевания», когда Ластик еще был здорово напуган и мало что в здешней жизни понимал, хозяин дворца явился к нему, так сказать, с официальным визитом.
Князь, хоть и находился в собственном доме, облачился в длинную, покрытую парчой шубу, на голову надел высокую меховую шапку трубой. Такие головные уборы — горлатные шапки, — как потом узнал Ластик, могли носить лишь высшие сановники, бояре.
Войдя, Василий Иванович поклонился, коснувшись рукой пола. Речь повел издалека, с такими экивоками, что бедный унибук даже нагрелся.
— Ты прости меня, преславный отрок, что я поступил так, как был вынужден поступить, хотя царская воля, а возможно и прямое соизволение Небес — или, не Небес, а совсем наоборот, тебе это виднее — указывали, что государем подобает стать не Федьке Годунову, но единственно лишь твоей августейшей милости…
И долго еще он плел затейны словеса — путано и непонятно даже в переводе на современный язык. Говорил про то, как дороги ему интересы августейшего дитяти, да сейчас на рожон лезть опасно и не ко времени.
Лишь когда Шуйский сказал:
— Трухляво древо Годуновых, малость обождать — само рухнет, вот тогда-то и наступит твой час, — до Ластика наконец дошло, к чему клонит хитроумный боярин.
— Да не хочу я быть царем! И никакое я не «августейшее дитяте»! — воскликнул шестиклассник.
Помолчал Василий Иванович, закрыл правый глаз, воззрился на собеседника левым.
— Может ты там, в ином мире, запамятовал про свое прежнее, земное бытие?
— Ничего я не запамятовал, — стоял на своем Ластик. — Я не царевич, и вы отлично это знаете!
— А кто ж ты тогда? Немец?
— Нет.
Князь проницательно прищурился.
— Не немец, но и не русский. Был мертвый, стал живой. Поня-ятно…
А что ему понятно, было совсем непонятно. Выждав малое время, Шуйский сменил тему.
— А что это ты всё в книгу глядишь? Видел я — знаки в ней весьма премудрые, не для человеческого разумения. Не та ли это Небесная Книга, в которой прописаны людские судьбы?
— Нет, это учебник по геометрии. Знаете, что это такое?
(Нет, сие земномерный письменник. Ведаешь што то есть?)
— Ведаю. Земномерие — царица Квадривиума, сиречъ Четверонаучия, — почтительно ответил Василий Иванович.
— Вот-вот. Очень геометрию люблю. Вот, смотрите. Тут задачки всякие, правила.
И Ластик дал ему книгу, чтобы сам увидел и утратил к ней интерес.
Шуйский опасливо раскрыл учебник, стал медленно перелистывать. На семьдесят восьмой странице задержался, и Ластик заметил, что этот разворот зачитаннее других.
Боярин послюнил бумагу пальцем, потер.
— Буквиц не сочту, зело диковинны. А листы вельми малы, зряшный баволны перевод.
И тут случилось неожиданное — унибук среагировал на последнее слово.
Текст задачки исчез, вместо него на развороте замигал дисплей, и возникла надпись:
«Букв прочесть не могу, очень необычны. А листки слишком маленькие, пустой перевод бумаги».
Вскрикнув, князь уронил книгу
— Огненны письмена!
Пришлось выкручиваться.
— Дайте сюда, — строго сказал Ластик, подбирая унибук. — Это только ангелам можно. Чтоб ваш человеческий язык понимать и с вами раз говаривать.
И произнес то же самое по-старорусски. Василий Иванович удовлетворенно улыбнулся:
— Ага, ангел. Так я и думал. А позволь узнать твое святое имя?
— Эраст.
— Пресветлый ангел Ерастиил, ниспосланный с Небес на землю по воле Божией!
Шуйский бухнулся на колени и давай меховой шапкой по полу макать.
Чтобы прекратить эту гимнастику, Ластик сказал:
— Я не по воле Божьей, я сам по себе.
— Так Господь Бог Саваоф тебе помощи не сулил? — быстро осведомился боярин.
— Нет.
— А Спаситель наш Иисус Христос?
— Нет.
— Быть может, Пресвятая Дева? Или твои начальники архангелы?
Было искушение сказать ему: да, мол, архангелы обещали за мной приглядывать, чтоб не обидел кто. Но Ластик вовремя одумался, сообразил, куда этот прохиндей клонит. Хочет, чтобы ему в интригах Небеса помогали. Наплетешь про архангелов — не отвяжется.
— Нет, никто мне не помогает, — твердо ответил Ластик.
Василий Иванович, кряхтя, поднялся с колен, отряхнул шубу.
— Зачем же ты явился в этот мир? — спросил он, подвигав и правой, и левой бровью. — Чего ты хочешь?
«Домой хочу, в двадцать первый век», чуть не брякнул Ластик.
— Хочу есть!
Со вчерашнего дня у него во рту не было ни крошки. Хоть честного отрока и разместили в светлице, но ни есть, ни пить не давали — должно быть, решили, что он в самом деле птичьим пением и росой питается.
Развеселился боярин от этих слов. Запрокинул голову, рассмеялся.
— Значит, Сила за тобою никакая не стоит, царем ты быть не хочешь, а хочешь есть? Ах, невинное чадо. Истинно ангел во плоти.
И погладил Ластика по голове. Пришлось стерпеть.
— Ну что ж, — жизнерадостно сказал князь, — откушаем вместе. Велю стол накрывать.
Полчаса спустя Ондрейка сопроводил Ластика в большую комнату под лестницей — трапезную, где новоиспеченный ангел впервые попробовал московских яств, обильных, но не сказать чтобы вкусных.
Хлеб был пресным, мясо несоленым и к тому же снаружи пережарено, а внутри сырое. Готовить в старинной Руси, судя по всему, не умели.
Странными показались Ластику и столовые приборы. Вместо тарелок перед ним и боярином поставили по караваю. Верхушку князь срезал ножом, мякоть выковырял, и внутрь налил щи из оловяной мисы. Вилки не дали, только ложку, да и той Василий Иванович лишь выхлебал жижу, а капусту и кусочки мяса доставал прямо пальцами. Иногда облизывал их или вытирал о бороду. Часто порыгивал, крестя рот.
В общем, съел Ластик совсем немного — быстро расхотелось. К тому же прислуживал за столом злодей Ондрейка, что тоже аппетита не прибавляло.
Пока ели, молчали. Хозяин поглядывал на гостя, гость на хозяина.
Когда же трапеза закончилась, и Шарафудин унес посуду, боярин сложил руки на животе и масляно улыбнулся.
— Ну отворяй свою ангельску книжицу.
И еще что-то сказал, про какого-то Соломона, что ли — Ластик не понял.
Вытер руки хлебным мякишем, открыл унибук.
Шуйский повторил то же самое еще раз:
— Открывай свою ангельскую книжку. Хочу чтоб ты поговорил с княжной Соломонией Власьевной Шаховской, моей воспитанницей. Она твоих лет, будет тебе подружкой.
Княжна Соломка
И как хлопнет в ладоши.
Дверь сама собой распахнулась, и в трапезную вошла, верней, вплыла толстая размалеванная тетя очень маленького роста, не выше Ластика. Щеки у нее были круглые и красные, будто помидоры, брови — два нарисованных сажей полукруга, губы неестественно алые, а через плечо перекинута пышная, переплетенная золотой лентой коса. Чудно́е создание всё с ног до головы сверкало золотом и серебром: и венец на голове, и платье, и сапожки.
— Ай лепа, ай сладкозрима! — восхитился княжной Василий Иванович.
Та же низко поклонилась и пропела тоненьким голоском:
— Исполать тебе, государь царевич.
— Здравствуйте, — несколько ошарашенно ответил Ластик. Ну и подобрал ему Шуйский подружку! Что с ней прикажете делать, с этой куклой?
— Играйтеся, — велел боярин Соломонии Власьевне, и та снова поклонилась — теперь уже князю.
Махнула Ондрейке широким рукавом (наверное, именно из такого выпускают сокола, как в песне, подумал Ластик):
— Отворяй сундук!
Тот откинул тяжелую крышку большого деревянного ларя, стоявшего у стены, и стал с поклоном подавать княжне разные диковинные штуки. Физиономию при этом сделал сладкую-пресладкую, отчего стал похож на кота, нализавшегося сметаны.
— Сие, зри-ко, предивен папагай серебрен да золочен на стоянце, — показала она блестящую птичку на подставке, настоящее произведение искусства. — А сие франкской работы змей золоткрылат с финифты розными, имя же ему Дракон. А вот мужик немецкой, в руке сабля, хочет турку поганого рубить.
