Владимир Баграмов - Страна убитых птиц
РОБЕРТ ШЕКЛИ. «Абсолютное оружие».
ОТ АВТОРА:
Прости, мой Читатель, вынужденное отступление. Мне просто необходимо ВЗДОХНУТЬ, прежде чем ринуться опять в эту бездну мрачного грядущего, заглядывающего в мои окна из далёка-далека фантазии и… логики. Как хочется ПРОВИДЕТЬ мир вне планетарных катастроф, стихийных и экологических бедствий, счастливый, искренний мир, где каждый счастлив индивидуально. Нет понятия «ВСЕОБЩЕЕ СЧАСТЬЕ». Безумцы-утописты создали его как некую «подвешенную в воздухе», не поддержанную реальностью идею-мечту, ибо сами были глубоко несчастны и больны. Догматики-примитивисты развили и внедрили эту идею в сознание широких масс, чтобы оправдать ужасающее настоящее БУДУЩИМ СВЕТЛЫМ ЗАВТРА. Я не пессимист. Меня держат на этой Земле те маленькие радости, без которых жизнь немыслима и невозможна. Но я несчастлив, как и ты, мой Читатель. Униженная и оскорбленная Природа мстит мне за глупость моих предков и современников, за мои собственные промахи и жестокости по отношению к ней. Сорванные цветы и смятая трава, застреленные птицы и убитые животные, невмешательство (мое, личное?!) в отравление рек, ручьев, озер, морей и океанов! За гигантские нефтяные «инъекции», умершие в результате этого громадные участки «кожи» Земли. За все, за все! В том числе за НЕНАВИСТЬ, ИСТОЧАЕМУЮ МОИМИ СОБРАТЬЯМИ. Сколько ее скопилось вокруг! Господи! НЕ УТОЛИТЬ ТЕБЕ МОИ ПЕЧАЛИ, ГОСПОДИ, ПО СИРЫМ И КАЛЕКАМ, БОЛЬНЫМ И БЕЗРАБОТНЫМ, МИЛЛИОНАМ СТАРУХ И СТАРИКОВ, ВЛАЧАЩИХ ЖАЛКУЮ ЖИЗНЬ НА ГОСУДАРСТВЕННЫЕ КРОХИ-ПЕНСИИ! ЗА ВСЕ, ГОСПОДИ! ЭТО МОЯ СТРАНА, МОЙ НАРОД, БОЛЬНОЙ И ОБЕЗДОЛЕННЫЙ, ВЕЛИКИЙ НАРОД, КОТОРЫЙ НИКОГДА НЕ ДЕЛИЛ СЕБЯ НА ГРУППЫ НИ ПО РАСОВЫМ, НИ ПО НАЦИОНАЛЬНЫМ ПРИЗНАКАМ…
УТОЛИ МОИ ПЕЧАЛИ, ГОСПОДИ! ЕСЛИ ТЫ ЕСТЬ…
Как не хотел я этого, как бежал от этого! Но повествование само привело к КАТАСТРОФЕ РЕВОЛЮЦИИ. Что есть понятие — РЕВОЛЮЦИЯ? Долго пытался я разобраться в этом… Сложно. Режущее, звучащее металлом слово. И нет в нем навязываемой идеологами романтики. Как нет и не может быть «кристально-чистых образов пламенных революционеров». Кровь проступает на их лицах, кровь миллионов убитых во ИМЯ ИДЕИ, которую они не приняли. И какой бы Вселенской Идеей о ВСЕОБЩЕМ СЧАСТЬЕ НИ ПРИКРЫВАЛСЯ РЕВОЛЮЦИОНЕР, все равно он — УБИЙЦА. Прямой или косвенный, но убийца. Революция — это яростный бунт посредственностей против заевшейся кучки талантливой элиты. Изгои, отторженные этой элитой не менее талантливые личности, как правило, становятся во главе Революции.
ПРОВИЖУ: хаос и кровавые реки, заливающие мою страну. Революционные, доведенные до безумия массы, свергающие Тоталитарный Режим Аппарата; миллионные толпы людей, ввергнутые безответственностью Правительства в состояние социальной истерии, мятущиеся по необозримым просторам страны в поисках экологически благополучного уголка. ПРОВИЖУ: три страшные болезни, они выкосят многие миллионы жизней с методичностью и старанием нанятого косаря, и не будет спасения от них ни старому, ни малому. ПРОВИЖУ: гибель вонючих городов, откуда ринутся прочь изможденные, кашляющие и малокровные люди. КОГДА ЭТО ПРОИЗОЙДЕТ? ВПРАВЕ ЛИ Я НАЗЫВАТЬ ЭТУ ДАТУ?
ГОСПОДИ! УТОЛИ МОИ ПЕЧАЛИ!
Из последних сил рвемся на этой финишной прямой, именуемой жизнью. И невозможно заглянуть в душу ближнего — не пускает. И все тут.
Как молчаливы, скрытны и недоверчивы стали люди! Вечное хождение за насущным выбило в их душах рытвины и ухабы, зияющие пустоты неверия и страха за день завтрашний. Что несет он с собой? Да и есть ли он? Как прогнозировать СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ, если ближнее, недалекое тонет в сумраке и душных потемках?
Где гарантия, что прочтешь ты это повествование, мой добрый и мудрый Читатель? Не вымарает ли его перепуганный редактор, обремененный семьей и грузом забот о выживании своем? Под предлогом… А какая разница, под каким… Сто авторов — а он ОДИН! Мудрый и всезнающий редактор, чья воля и «левая пятка с утра» решает твою судьбу. И, как правило, страх о выживании толкает его на «творческие купюры»… Что это такое — никто не знает. Он знает, ОДИН, и неделимо владеет этой грозной тайной.
Или осядут эти листы пеплом дум их автора в тайных архивах спецхранов, где дотошный офицер-архивариус поставит на папке срок хранения — «от и до». Некий штамп твоего инакомыслия и сомнительной лояльности. A о каком Президенте речь идет? А у нас только-только сей ПОСТ ввели! И кого имел в виду под зашифрованными именами? Джу Найдис не Джуна? А Президент не собирательный образ — Сталин, Хрущев, Андропов? Да, черт возьми! Только Джуны нет. А Найдис — это самостоятельная фамилия! А «Джу» — это мне ТАК ХОЧЕТСЯ!
И полетит рукопись в костерок веселый на задворках еще более веселого Учреждения. И сожжена будет.
«РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ»…
Горят, мой Читатель. Еще как горят! Буднично и незамысловато.
И корежатся, корчатся в конвульсиях напечатанные фразы. Каждая литера источает сок из пор своих. Горят… Навсегда горят.
Но прежде сгорает автор этой рукописи.
Как избежать крови, проступающей сквозь страницы этого повествования? Не осуди меня, Читатель. «Сволочь литературных самолюбий была ненавистна Грибоедову», — так писал о Великом писателе его Великий потомок Тынянов. Провидение Прошлого и Будущего — это прерогатива людей пишущих. Политика нынче опережает Литературу. Политика — всегда безнравственна. Литература — сама нравственность. Если бы Литература шла впереди Политики. Если бы!.. Если бы литературные самолюбия некоторых пишущих не застилали им очи, не бросали в яростные и бесплодные полемики! Русофобы и русофилы, националисты, шовинисты, антисемиты и сионисты, какие еще «исты»! Вот она — вселенская ярость посредственности перед собственной несостоятельностью! Сметающая и испепеляющая ярость Зависти перед чьей-то Щедростью.
Два светила оплакивают эту грешную Землю — Солнце и Луна. Звезды далеки и непостижимы. И вечна человеческая Суета в желании объять необъятное.
УТОЛИ МОИ ПЕЧАЛИ!
«Через тернии…» к Земле, Читатель!
* * *— Мне плохо, Джу!
Президент лежал на свернутой брезентовой палатке, которую они так и не смогли поставить, хотя и провозились целый час. Забивая в землю кол, он неловко повернулся — сильная боль пронизала все его тело. Боль шла от кисти левой руки, пронизывала грудь и отдавалась где-то в правом бедре. Он медленно опустился на колено, нагнул голову, прислушиваясь к себе. Джу Найдис равнодушно стояла рядом, молча смотрела. Даже когда он прилег на брезент палатки, перевернулся на спину, прижав руки к груди, она не пошевелилась.
