Александр Громов - Запруда из песка
Так.
Я был готов к чему-то подобному, а китаец, по-моему, тем более, но тем не менее мы оба вытаращили глаза, прежде чем поздороваться за руку, как подобает уважающим друг друга ученым мужам. Один из которых, правда, всерьез двигал в прошлой жизни ядерную физику и построил первый урановый реактор, а другой не менее серьезно рассуждал о том, что атомы-де имеют выступы и крючочки, коими цепляются друг за друга, чтобы скрепиться в молекулы… Я чуть не засопел от обиды: как физик Ломоносов представлял для Ферми интерес не больший, чем какой-нибудь питекантроп с узловатой дубиной в волосатой руке – предельно невежественный, дикий нравом и наверняка каннибал. Но китаец смотрел на меня с таким уважением, смешанным, правда, с детским любопытством, что я оттаял и решил не глупить.
Следующим был скандинав – рыжеватый блондин двух метров ростом, косая сажень в плечах, грубоватое лицо. В штормовке и морской фуражке он сошел бы за капитана сейнера или траулера – а оказался Томасом Гексли, эволюционистом и соратником Дарвина, доказавшим происхождение млекопитающих непосредственно от амфибий. За Гексли явился Лагранж, а потом гости пошли потоком, Магазинер только и делал, что отвечал на приветствия, не имея лишней секунды знакомить меня с гостями.
Они были выдернуты чужим из привычной атмосферы, они были взъерошены, они жаловались на мигрень, они шумели, они требовали подробностей, они двигали стулья и говорили все разом. За три минуты их набралось человек под сорок. Один въехал на электрической коляске, и я подумал, что это, наверное, Хокинг, беспомощный инвалид в прошлой жизни и инвалид – хотя уже не столь удручающий – в жизни нынешней. Обе руки у него, во всяком случае, действовали, и речь была в порядке, не работали только ноги. Я подумал, что идейные наследники Стентона злонамеренны лишь в меру своего эгоизма: им нужен был блестящий ум Хокинга, и они вернули его из небытия, неспроста поместив в тело мальчика-инвалида. Они не желали рисковать, предоставляя ему здоровое, тем паче атлетическое тело. Слишком много здоровья и силы, слишком много радости, слишком много желания взять от жизни невозможные для инвалида удовольствия – и пропал великий интеллект. Остался обыкновенный умишко жизнерадостного бугая, но кому он здесь нужен?
Отойдя в сторонку, я наблюдал за коловращением этой толпы гениев и напрасно гадал, кто есть кто. Здесь были брюнеты и блондины, высокие и низенькие, толстые и тонкие, старые и молодые, европеоиды и азиаты, бледные и смуглые, был один чернокожий, как печная труба изнутри, африканец и две женщины. Но если с Хокингом, как выяснилось чуть позднее, я угадал, то об остальных не мог сказать ничегошеньки. Поди догадайся, кто из них Дарвин, кто Гей-Люссак, кто Кант, а кто Пастер! Голова шла кругом. Здесь, в высокогорном каракорумском подземелье, бродили, здороваясь, смеясь, тревожно переспрашивая друг друга о причинах общего сбора, Эйнштейн и Резерфорд, Вернадский и Гаусс, Максвелл и Гейзенберг, Паули и Менделеев, Фарадей и Галуа, Гельмгольц и Бехтерев, Фуко и Рэлей, фон Нейман и Капица, Гершель и Фридман… Теоретически среди присутствующих могли находиться даже Ньютон и Лейбниц – они ведь были еще живы, когда чужой начал свою деятельность! Декарта и Паскаля не могло здесь быть, но Ньютон и Лейбниц – вполне! А женщины – кто они? Мария Склодовская-Кюри и ее дочь Ирен? Может быть. Вряд ли эти ребята широко практикуют подсадку мужской ментоматрицы в женский мозг – тут психологических сложностей не оберешься.
Ясно только, что ни одна из этих дам – не Гипатия…
Самому факту быстрого появления гостей я не удивлялся. Эка невидаль! Системы навигации и связи достаточно развиты, чтобы можно было отследить местонахождение конкретного человека с точностью до дециметров. Понятно, сначала посылается вызов, возможно, по обыкновенной мобильной связи, и у человека есть время уединиться, чтобы не вызвать удивление у окружающих, потом он посылает сигнал готовности к транспортировке, ну а дальше дело за чужим. Можно же заставить его подцепить в глубинах космоса безымянный астероид и с ювелирной точностью перебросить его на орбиту, ведущую к падению в заранее выбранную точку Земли. Значит, можно задействовать чужого и в операции по мгновенному перемещению некоторого количества людей в пределах Корабля. Если что-то оставалось неясным для меня, то только конкретный механизм переноса. Рокировка двух локальных областей пространства? Возможно… Но в таком случае перемещение сопровождалось бы хлопками воздуха из-за неизбежной разницы давлений в «рокируемых» областях. Однако никаких хлопков я не слышал.
Сама по себе эта проблема стоила того, чтобы досконально разобраться с ней. Не прямо сейчас, конечно. Потом…
Кто-то кого-то искал, кто-то брезгливо сметал пыль с облюбованного им стула, кто-то восклицал, встретив приятеля, а кто-то потирал руки с видом человека, дорвавшегося наконец до настоящего дела, и глаза у него горели. Подходили припозднившиеся. Шум, гвалт, броуновское движение… Никто не обращал на меня внимания, иной мазнет по моей персоне не очень-то любопытным взглядом – и пошел себе дальше. Интерес естествоиспытателя боролся во мне с глухим раздражением: не знают они, что ли, кого занесло в их круг? Да нет, знают… Голосовали. А стало быть, если среди старых знакомцев присутствует один незнакомый, то он и есть Ломоносов в новой личине. Проще простого, ребенок сообразит.
Последними в зале появились Герц и Зворыкин. «Больше никого?» – спросил у них Эйлер. «Никого. Нет восьмерых». – «Много. Но все равно будем начинать. Охранные системы?» – «В норме».
Магазинер кивнул, похлопал в ладоши, призывая к тишине, и предложил собравшимся занимать стулья. Кое-кому не хватило. Кто-то уселся на край стола. Я предпочел постоять сбоку, чтобы держать в поле зрения не только оратора, но и всю компанию.
– Я попросил бы перестать шушукаться, – сказал Моше Хаимович, выдержав паузу и убедившись, что тишина и не думает наступать. – То, что дело серьезное, вы могли понять хотя бы по тому, что всех вас вызвали сюда срочно, оторвав от важных дел и рискуя тайной существования организации. Причина заключается в том, что это уже не тайна – во всяком случае, для Капитана Эйхорна…
Теперь в зале было слышно только его – и еще гулкую тишину в паузах.
И в эту тишину Магазинер бросил бомбу:
– Убит Ландау. Арестованы Бор и Аррениус. Возможно, еще кто-то. Гамов в бегах. Мы были вынуждены перебазироваться.
Единодушный вопль возмущения заглушил его слова. Люди вскакивали и орали, даже калека кричал что-то, размахивая обеими руками. Люди… Будучи гениями, они все равно оставались людьми, а не логическими машинами, и никакие человеческие эмоции не были им чужды.
Я смотрел на них и думал о том, ощущают ли они себя преступниками, и если да, то насколько. Вот они возмущены до крайности, они орут, и гуляет по подземелью эхо, они беснуются, они готовы кому-то немедленно мстить за смерть одного человека. А сколько миллионов людей они убили сами? Конечно, во имя спасения человечества, во имя его рывка в будущее, во имя обуздания в человеке жадной и глупой обезьяны, во имя самых светлых идей… Но убили же! Чем же один человек, даже такой, как Ландау, лучше миллионов других людей?
Разум принимал и оправдывал их. Сердце – не принимало и не оправдывало.
Элита, сама себя назначившая элитой. Светлые, но заемные умы. Безжалостные карающие боги…
Хм… можно подумать, у меня самого много жалости к конкретным людям. К людям вообще – да, а к конкретному человеку – по-разному. Смотря по тому, что он за человек. И в прежней жизни, и в этой кое-кого я с удовольствием бы высек, кое-кого – без тени сожаления упек бы навечно на благодатный Таймыр, а некоторых индивидов попросту уничтожил бы, дай мне волю. И считал бы совершенно искренне, что так будет лучше для большинства. Строча не то записку, не то статью «О сохранении и размножении российского народа», я не думал о каждом в отдельности – меня интересовала статистика общего.
Так почему же смерть Ландау – трагедия, а смерть огромного количества ни в чем не повинных обывателей – печальная, но необходимая мера? И как объяснить необходимость этой меры матери, потерявшей ребенка, сыну, потерявшему престарелых родителей, юноше, потерявшему любимую?
К счастью, объяснять не придется. Если Эйхорн возьмет верх, дело не будет доведено ни до суда, ни даже до следствия. О нем вообще никто ничего не узнает – за исключением тех наивных карьеристов, что задействованы в операции. Их зачистят в любом случае, кто бы ни взял верх. Эта тайна убивает. Если победит Эйхорн, он уничтожит посвященных, дабы Экипаж продолжал верить: чужие не ушли, чужие не дремлют. И отсутствие новых импактов убедит Экипаж лучше любой пропаганды: все идет как надо, Капитан знает свое дело. Что бы ни творилось, как бы ни нарушался Устав, ни один китайский император, ни один египетский фараон не смогли бы похвастать такой незыблемостью личной власти над подданными, какая будет у Эйхорна!
