Александр Громов - Запруда из песка
– Ландау я Эйхорну не прощу, – со злостью добавил он. – Во ему теперь, а не почетная отставка! На кого руку поднял! Савелий Чухонцев, он же Лев Ландау, какой ум! Какой напор, какой юмор! И такой же, представьте себе, бабник, как в прошлой жизни. Ему уже за шестьдесят было, а все равно не мог угомониться… Ручаюсь, на бабах и сам погорел, и всех нас подставил. Знаете, Фрол Ионович, ведь это он когда-то приобщал к делу меня, вот как я вас сейчас…
Весть о том, что к нам движется группа захвата, вначале повергла меня в легкую панику. Буду ли я обвинен и осужден наряду с другими? Следует ли мне сопротивляться? Но буквально через несколько секунд я взял себя в руки, ощутил боевую злость и подумал, что стать преступником перед Экипажем, действуя во имя Экипажа, – это даже забавно. Затем подумал о Гамове: где он? спасется ли? Вспомнил читанную некогда историю о том, как великий Георгий Гамов пытался пересечь Черное море на байдарке, предварительно рассчитав, что это в человеческих силах, – вспомнил и понял, что спасти его от ареста или гибели может лишь какая-нибудь парадоксальная случайность. В то, что остроумие блестящего физика поможет ему против куда более приземленных методов сыскарей из спецслужб Капитанского Совета, верилось слабо.
– Мы так и будем тут сидеть? – осведомился я.
– А чем нам плохо? – Магазинер уже взял себя в руки.
– За нами идут? – Я еще подпустил сарказма в голос. – Или у меня слуховые галлюцинации?
– Идут. И еще будут идти некоторое время, а потом будут пытаться войти сюда с формулой «Именем Экипажа» и разными спецсредствами. Иного пути у них нет, а нашу автономную вентиляцию, чтобы пустить в нее газ, так просто не обнаружишь. Только боюсь, что бравых оперативников не будет здесь ждать ничего интересного, кроме кое-какой аппаратуры, которую легко заменить. Чужой перенесет себя и нас в другое убежище, о котором знают немногие. Неужели вы думаете, что Джосайя Стентон был так наивен, что подготовил только две базы – австралийскую и уральскую?
Я так не думал.
– Ну вот и хорошо, – молвил Моше Хаимович, наблюдая, как я качаю головой. – Тогда пусть за нами идут, а мы будем сидеть и ждать. Все равно вы пока еще ничего не понимаете в чужом и нашей технике, а я, признаюсь вам, и не старался никогда понять. Генрих и Владимир… то есть, простите, Карл и Емельян сделают все, что нужно, быстро и качественно, я уверен. Только не проявляйте любопытства, прошу вас. Все-таки не тот случай. Не надо им мешать.
Что ж, не мешать так не мешать. Хотя мне было безумно интересно посмотреть, каким образом Герц и Зворыкин заставят чужого мгновенно переместить нас в другое место Корабля и как отреагирует на это чужой – индифферентно или, может быть, слегка взбрыкнет? Впрочем, чего ему брыкаться? Не лошадь. Странное полусущество-полумашина, находящееся в странном состоянии, которое и не жизнь и не смерть, позволяет людям использовать себя… Да нет, не себя, в смысле, не свой разум. Вероятно, всего-навсего рефлексы. Аналогия: по лицу спящего ползет муха, спящий рефлекторно дергает лицевыми мышцами. Муха, дура такая, улетает без всякой выгоды для себя, а ребятишки Стентона научились использовать этот простейший рефлекс к своей пользе…
Чушь, наверное. Слишком простая аналогия. Слишком уж человеческая.
– А вы не боитесь разбудить чужого своими техническими штучками? – спросил я.
– Боимся, конечно, – не стал таиться Магазинер. – И всегда боялись. Раньше больше, чем в последнее время, но кто отменит нам риск? Вот вы, Михайло Васильевич, разве не рисковали, возясь с грозоотметчиком? Ваш коллега Рихман…
Поняв, что достиг цели, он замолчал. А я с горечью подумал, что Рихман вряд ли удостоится новой реинкарнации: рядовой ведь ученый, такие и в семнадцатом столетии насчитывались сотнями. И многие, очень-очень многие хорошие люди не имеют и тени шанса прожить вторую жизнь…
– Когда умер Стентон? – спросил я.
– В две тысячи сороковом. А что?
– И не захотел реинкарнироваться?
– Захотел – через сто лет после смерти. И даже оставил пожелание, кем бы он хотел стать в новом рождении. Представьте себе – женщиной.
– Зачем?
– Полагаю, из любопытства. Его право. Так будет даже лучше: женщин среди нас единицы. Перекос. И можете не сомневаться: году этак в две тысячи сто тридцать пятом мы начнем подбирать подходящую девчушку, чтобы в две тысячи сто сороковом…
– Мы? – спросил я.
– Возможно, и вы, и я, там видно будет. С чего вы взяли, что живете последнюю свою жизнь?
Мысль показалась мне интересной. А в самом деле, почему бы не прожить еще одну жизнь, скажем, в двадцать третьем веке, а потом и еще одну – этак в двадцать пятом… И помнить все предыдущие жизни! Плохо ли?
А хорошо ли?
Пока что я точно знал: хорошо. Несмотря на память о смерти детей от Лизы. Несмотря на знание о смерти Лизы вскоре после меня и о смерти дочери от родов. Несмотря, наконец, на память о собственной смерти. Скверное это дело – умирать. Я уже однажды попробовал, причем успешно, и от того, что второго раза не избежать, тоска берет.
А там, глядишь, случится и третий раз, и четвертый…
Меня едва не передернуло. Надоест ведь. И жить надоест, и терять близких, и умирать. Рано или поздно скажу: хватит, устал.
Ну и скажу. Ослушаются – начищу им умные рыла, не постесняюсь. И добьюсь своего.
И тут же поползла мыслишка: почему я, собственно, решил, что меня реинкарнируют вновь? Я не Стентон, мои заслуги перед шайкой реинкарнированных гениев не то что ничтожны – они вообще отсутствуют. Для этой теплой компашки, озаботившейся гармонией на Земле, я пока всего лишь новичок, новобранец, и никого еще не загнал в Утопию астероидным кнутом. Моя полезность под сомнением, недаром моя кандидатура прошла незначительным большинством.
Может, это только к лучшему?
Поняв, что этот вопрос мне сейчас не решить, я вновь обратился к Магазинеру:
– Вернемся к теме. Так что же вы будете делать, если чужой вдруг проснется, пардон, оживет? «Ни жив, ни мертв» – это, право же, какое-то местастабильное состояние, вряд ли оно будет длиться вечно…
– На этот счет есть несколько наработок, – отозвался Моше Хаимович. – Наверное, одну из них, самую радикальную, вы и сами можете предложить, причем прямо сейчас?
Я фыркнул.
– Подумаешь, бином Ньютона! Подложить под чужого ядерный заряд с дистанционным управлением – и привет горячий от нас их земноводной цивилизации.
– Браво. Но я бы ставил вопрос иначе: что он сделает, когда проснется? Что сделаем мы – вопрос второй. Если мы вообще сможем что-либо сделать.
Сильнее обычного щуря правый глаз, так, что он совсем превратился в щелочку, он мечтательно закатил левый:
– А все-таки хочется верить, что мы с ним найдем общий язык…
– Я понял. Главные вопросы остались при нас.
Он кивнул: чего ж тут, мол, не понять.
Запищало еще что-то – не так, как в прошлый раз, а другим тоном, но все равно противно. Магазинер осклабился.
– Они уже рядом. Сейчас обнаружат вход и попробуют выйти с нами на связь. Предложат сдаться, дадут на размышление не больше трех минут. Потом начнут взлом и, если им повезет, провозятся еще минут десять. Если не повезет – тогда тридцать. Техника у них есть, а квалификация, уверен, высочайшая. Абы кого на такое задание не пошлют.
– А мы? – спросил я?
– А нам хватит и пяти минут… – Писк смолк. – Виноват, хватит и двух. Пойдемте, Фрол Ионович. Все готово. Можете заскочить в спальню, собрать вещи, но только быстро. Одна минута.
Какие у меня вещи? Документы при себе. Полотенце, зубная щетка с пастой, бритвенные принадлежности, несколько мелочей? Пусть достаются кому угодно. Чистить зубы можно хоть мелом и тряпочкой. Какое-то время их можно вообще не чистить, а равно и не бриться. Пугайте мелкими бытовыми неудобствами кого угодно, но не того, кто еще мальчишкой пять раз ходил в Баренцево море на промысел.
Я ожидал, что Магазинер спросит: «А может быть, вы предпочтете остаться?» – но он не спросил. Шутки такого рода кончились, я уже не принадлежал Экипажу, и мы оба понимали это.
На знакомой со вчерашнего дня галерее перед толстым стеклом уже ждали нас, переминаясь с ноги на ногу, Карл и Емельян. Больше никого не было. А трудно им, наверное, приходится без младшего технического персонала…
Не успел я это подумать, как вновь ощутил на себе взгляд и моментально покрылся противными мурашками. Чужой вновь обратил на меня внимание.
Магазинер коснулся моего локтя, и я был благодарен ему за моральную поддержку. Хотя, конечно, тут же отодвинулся и метнул ему уничтожающий взгляд.
– Пятьдесят секунд, – объявил Карл Шварцбах, он же Генрих Герц.
Я вертел головой. Никаких приборов с индикаторами, никаких электронных циферблатов… Лишь чужой с холодным любопытством заглядывал мне прямо в душу. А Герц… он просто вел предстартовый отсчет, считывая данные неизвестно откуда и никак не давая понять окружающим, что он ощущает то же самое, что и я.
