Николай Ларионов - Тишина
- Что ж. Сам говоришь, что крестьянская ноне власть: аль самим не управиться с землицей? Стыд, хе-хе!
- Хо-хо...
Гантман пробежал глазами конспект, низко склоняясь над столом, выпрямился и начал речь.
--------------
А день уходил, одеваясь в золото. У Спаса перед воротами взвилась винтовыми столбиками пыль, встревоженная стадом.
И над покоем странной музыкой звучали слова человека. И человек говорил о свободе, о далеких, бесславных смертях, о подвигах, которые отметит история, неизвестных сейчас. И еще человек говорил о России - прекрасной стране, сдавленной порывом миллионных воль, о жизни, что смело, широко вошла в города, в сталь, гранит и, захлестнув океанским размахом незыблемое, подарила новые дни, налитые соком крови всеочищающей.
День плыл, крался вором к небу, пугаясь близких сумерек.
А другой человек - юродивый Алеша - жаркой щекой прижался к петушкам на перилах, плакал и думал мучительно: что он говорит?... Что он говорит?... И было Алеше радостно и радость его пугливо жалась к губам, сухим и недвижным.
И вдруг крикнул коршун с неба, и Игнат Маркелов опустил волосатый, страшный кулак на стол, проломив середину:
- Ты жид?
Товарищ Гантман оборвал на полу-слове. Вздрогнул, удерживая улыбку. За правым ухом синим ручейком вздулась на шее артерия.
Гантман повернулся к Игнату.
- Я - еврей, - спокойно ответил он. - Стыдно, Маркелов!
Народ подвинулся, сковываясь тишиной.
Игнат дернул усы, поднялся тяжко.
- Сказывают, вы в немецкой шкуре работаете, а?
Гантман сжал кулаки. К лицу бросилась кровь. Повернувшись спиной к Игнату, он крикнул в толпу:
- Это ложь!... Как вы можете верить, граждане! Вы клевещете сами на себя.
Тот же невидимый, блеющий голос спросил:
- Это поп врет, выходит?
Вспыхнули злые молнии мужичьих глаз. Заговорили, задвигались, наметая пыль и пыль плыла к солнцу - доброму, пригревающему, последнему в лето.
Подняв кулак, Игнат Маркелов медлил с минуту, метнул глазами в сторону Спаса и разжал пальцы.
- Зовите попа: узнаем доподлинно!
- Верно.
- Тяни его к ответу!
- Поп правде служит.
Гантман сел, сгорбившись.
Пылающее солнце ложилось за селом на поля, таящие тишину.
Когда Гантман поднял голову и перед собой увидел о. Александра, его охватило жгучее омерзение: священник был бледен, глаза его смотрели таинственно-скрытно. Ворот серой рясы был загнут за шею и шею охватывала серебряными квадратами толстая цепь.
Игнат Маркелов снова выступил вперед, усмехнулся.
- У нас тут, батя, спор вышел с товарищем. "Мы, - грит, - не немцы. Кто так говорит, врет!" Это про тебя, батя, выходит.
Священник задрожал, посмотрел Гантману в глаза: они жгли, впиваясь в сердце. Правда, прекрасная правда была в глазах человека, а выше правды было голубое бездонье и в нем колдовал коршун.
О. Александр усилием отвел глаза.
- Ну как же, батя, а?
И тишине, покою осеннему, ответил священник глухо, мучительно медленно:
- Я говорил неправду. - И схватился рукой за сердце, побледнев внезапно.
Гантман вздохнул. Маркелов угрожающе шагнул вперед и круг человечий замкнулся перед священником.
Подойдя вплотную, Маркелов лениво поднял руку. Гантман увидел, как о. Александр откинулся назад, все еще держась за сердце. Кто-то из толпы с силой оттолкнул вперед. Священник упал на грудь Игната.
- Так ты мутить тут приставлен?... Ты... божья пешка... Ух! Маркелов размахнулся.
- Стойте! - повелительно крикнул Гантман. - Он... прав. Оставьте его!
О. Александр поднял голову, глаза стали сумасшедшими. Смешно захлебнувшись, он взмахнул широкими рукавами рясы и упал замертво.
--------------
Прилетел сумеречный ветер, поиграл пылью: взбросил ее серым дождем. Человечьи спины пригнулись к земле в уровень, как на молитве. Человечьи уши слушали, как звенит тишина.
Никто не двинулся. Только Игнат Маркелов обернулся к крыльцу: Гантман исчез.
Сдвигая брови, Маркелов долго смотрел на пустой стол, на шапку свою, прикрытую листом бумаги.
В потемневшем небе кружил коршун, вытягиваясь сладострастно в ожидании.
--------------
V.
Творожнички.
Всю ночь, не выпуская из рук нагана, Гантман просидел на стуле против окна, не зажигая лампы, а ночью была буря.
В этом краю всегда ранние весны, веселые, в солнечных пятнах. Прилетают журавли: ими всегда полны соломенные крыши. И, когда солнце, журавли хлопотливо копошатся в соломе и без конца кричат от тепла и радости. А когда солнца нет, прячут клювы в широкие крылья глубоко, зябко и втягивают лапки свои в оперенья, согревая их по очередно. Так, прокричав, положенное время, улетают журавли - бездомные странники - в одну из ранних зорь туда, где доброе солнце, где дольше лето и можно без конца кричать от тепла и радости.
А здесь осень уходит сразу. Вчера огненный шар солнца еще ложился за поля, а сегодня - утро пришло, налитое свинцом и вымостило небо в асфальт.
И серо-сырое лицо было у хозяйки.
Войдя, она поставила на стол миску с молочной кашей, тарелку с пирожками, и в комнате сразу запахло постно.
- Ишь, удумали что... Дурь-то какая...
- Вы о чем? - спросил Гантман, садясь к столу.
Хозяйка вздохнула, утерла передником сальные руки.
- Вчерась-то... Хулиганы. Босотва. К человеку пристали, а человек хорошее к ним замыслил.
Гантман молча ел кашу. Ел впервые за сутки. Хозяйка стояла у стола и на столе забытый лежал револьвер.
- Я этого шуму как боюсь...
- Какого шума?
Ткнув пальцем в наган:
- От орудий.
Гантман внимательно посмотрел на женщину: лет тридцать, лицо рыхлилось от сливок и масла и рот был купеческий, широкогубый, сочный.
"Кулачье" подумал Гантман, вонзил ложку в кашу и каша стала невкусной.
- Слобода... Палку нужно. Бесштанные. Царя нету и - хорошо. Слушать-бы, что умные скажут... Жид, жид. Ну и что? Какое дело? Повсегда жиды царя бывшего допекали народу на пользу. Я жидов знаю.
Задумалась, раскачивая плечи.
За окном шумел ветер, бил в стекло мокрыми ветвями ракитника.
- Покушайте творожничков: хороши...
За дверью в хозяйской половине что-то передвигают и, кашляя, зовет хозяин:
- Паша, а Па-ашь!
И Паша - Пелагея - берет со стола миску с недоеденной кашей, отходит чуть и смотрит на Гантмана.
- Не были вы раньше: что тута натворили... Пожары по ночам, воровство... Страх. Все от Паскевичевой усадьбы поживились (она усмехнулась). Богатыми стали. А посмотреть - мужик мужиком, необразованность, страм. Позабрать чужое, си...
- Паша, Па-ашь, - зовет голос за дверью.
Пелагея морщится.
- Да иду-у... А попа нашего жалко. Маркелова Игнашку взять да повесить-бы, убийцу.
