Николай Ларионов - Тишина
О. Александр с тревожным любопытством разглядывал горбатый нос коммуниста, его огромную голову и толстые тупые пальцы на загорелых руках.
- Моя фамилия Гантман, - сказал коммунист, продолжая чертить по восковке.
На свеже-выбеленных стенах застыли белыми кляксами куски извести. Шумно топорщились от ветра лубочные плакаты, изображавшие: человека в остроконечной шапке со звездой, в солдатской шинели, протыкающего штыком волосатую вошь, и - крестьянина с расползшимся лицом, указывающего пальцем на трактор, более похожий на товарную железнодорожную платформу.
О. Александр сидел минут двадцать. Окончив чертить, товарищ Гантман закурил, и между ними произошел разговор.
--------------
После припадка Алеша лежит на спине, устремив в небо остановившиеся глаза, и по лицу его ползут слезы.
В реке прыгают веселые звезды, плюются в огрызок смешного месяца. На оголенном берегу - крапивная заросль, таящая в шершавых листах своих мудрость полей и тихий шум перелесков.
Уснул дрозд.
--------------
III.
Лирическое.
Туманное небо окрашивалось заревой кровью.
Товарищ Гантман отворил окно, подставил голову под свежую струю речного ветерка, подышал, потом потушил лампу и через окно, чтобы не будить спящих хозяев, вылез в сад.
Его сразу охватил приятный холодок желтеющего, но все еще густого ракитника. Над скошенной травой чуть колыхалась прозрачная пелена росы.
Товарищ Гантман, тихо ступая, обошел вокруг дома. Около заросшего мхом погреба, у конуры, всунув морду под соски, свернувшись клубком, храпела черная сука, вздрагивая во сне. Рядом равнодушно крякала утка, окруженная мохнатым выводком. У сараев расползалось душистое сено, сложенное в рыхлые стога. Было тихо, торжественно, как всегда в деревенское предрассветье.
Сев на пенек, у которого валялся ржавый топор, товарищ Гантман думал о том, что этот мир, скованный тишиной, нужно разрушить. И первым, дерзнувшим посягнуть на исконные ее мудрость и величие, был он - коммунист Гантман, схоронивший эту ночь в ворохе газетных вырезок и секретных приказов.
Обернувшись на восток, скрытый розовой кисеей, товарищ Гантман смотрел, как по небу, суживаясь к востоку, бежала дорожка барашковых облачков, и думал о том, что через несколько часов он должен покорить, подчинить своему разуму, растворить в своей воле спящее сейчас село, которое придет на площадь парой сотен ног: босых, в развихлявшихся лаптишках, или сапогах, сморщенных старичками, которое при первом же слове взорвется в воздухе каиновой свистопляской, злыми молниями мужичьих глаз, хитрым хихиканьем мироедов.
И еще товарищ Гантман думал: как просты, понятны, непреложны формулы, заключенные в книгах, созданных порывом, волей, человечьей вещей проницательностью, и как эти простые, понятные, непреложные формулы разбивает простая, непреложная жизнь, пролагающая путь грядущему кровью, скорбью всей земли.
Товарищ Гантман не знал, что под Петербургом, далеким и снежным, стотысячная армия рабочих, остановив биение заводского сердца, разбрелась волчьими стаями грызть Юденича, голодная, замерзающая, а в самом Петербурге на главной улице, старичок-профессор задушил ребенка из-за куска гнилой щепки. Эта щепка, заключенная в тлеющий пепел, возгорелась, и помогла профессору дописать последнюю главу книги, очень умной и очень нужной. А когда о невский гранит раздробился тяжкий орудийный вздох, вдруг долетевший с фронта, этот вздох был услышан, и старичка-профессора упрятали в подвал, как пособника капитала и контр-революции...
... А утро шло, золотом наливаясь, заражая движением округу, несло радостное бытие в каждом шорохе приветливо-теплеющего ветра, в тугих, высушенных корнях скошенных трав и по ним снова двигались, запыляясь, куцые стада коров, глупо-равнодушных ко всему, останавливались на перекрестках, взревывали пароходными гудками и снова тянулись к берегам ленивой реки, как добрая мать поящей скот и землю.
--------------
IV.
Веселый разговор.
Высоко вскинулось солнце.
В синем бездонье реял большой коршун, вычерчивая крылами правильные круги.
По площади в припрыжку бегал юродивый человек Алеша, крутился в толпе, оживленно жестикулируя. Лицо его дергалось от возбуждения и любопытства, глаза были лукавы.
Глухой говорок висел над площадью, потонувшей в солнце, и солнце было доброе, пригревающее, последнее в лето.
Кучки народа лепились у Совета, а над вывеской колдовал коршун, холодный в своем полете и недоступный.
Товарищ Гантман сидел на перилах с прорезными петушками, курил. Он удивлялся своему спокойствию, тому, что мысли его стали необыкновенно четкими, что он нашел, наконец, слова и сейчас раскидает их щедро.
Юродивый Алеша вынырнул вдруг из-за чьей-то спины, увидел Гантмана и застыл с приподнятой ногой, выпячивая глаза. Гантман улыбнулся.
Внесли стол, стулья, установили на крыльце. Гантман перешел к столу. Кучки народа сомкнулись, двинулись ближе.
- Граждане! Это первое наше собрание. Оно должно подружить вас с Советской властью - властью ваших братьев-крестьян и рабочих. Оно должно помочь нам сообща выполнить трудную задачу. Поэтому, граждане, будьте деятельными и называйте в состав нашего собрания тех, кому доверяете. Понятно?
Тишина.
Гантман, покусывая губы, цепко обшаривал глазами народ и вдруг, взглянув в небо, увидел коршуна: он снизился, плавно совершая круг, втягивая в себя голову.
- Ну?
И в тишине заблеял елейный голос:
- Игната Маркелова можно.
Народ двинулся еще ближе. Головы поворачивались в ленивом любопытстве.
Маркелов - прямой в линейку, - тонколицый, вышел, молча поднялся по ступенькам, сел к столу, опустив глаза.
- Одного недостаточно, - крикнул Гантман. - Еще двоих назовите.
Тишина.
И в тишине десятки глаз смешливо вонзились в Игната Маркелова. Гантман выбил по столу дробь.
Второй голос отдал гулом:
- Будя... Неча рассусоливать.
Через площадь перебежали смешки и потонули в кривых проулках.
- "Почему я не вижу, кто говорит", - подумал Гантман и свел брови в одну черную линию.
- Граждане, нельзя так! - В голосе его почувствовалась обида. - Новое правительство не может справиться с делом без вашей помощи, как вы не понимаете? Закон о земле - необходимый и важнейший - не может пройти без вашего участия.
Тишина.
И снова Гантман выбивает по столу дробь, а за столом одинокий Маркелов крутит ус, уйдя в небо глазами, и в тишине опять блеет невидимый голос:
- Что ж. Сам говоришь, что крестьянская ноне власть: аль самим не управиться с землицей? Стыд, хе-хе!
- Хо-хо...
Гантман пробежал глазами конспект, низко склоняясь над столом, выпрямился и начал речь.
