Владимир Рыбин - Взорванная тишина
Обзор книги Владимир Рыбин - Взорванная тишина
Взорванная тишина
ВЗОРВАННАЯ ТИШИНА
Страшное это дело для пограничника, если нарушитель уходит. Но совсем невыносимо видеть, когда уходит из-под носа. Вот он, рукой подать, а не возьмешь, потому что линия бакенов посреди реки — это граница и пересекать ее пограничному катеру запрещено. И нарушитель знает: советские пограничники не нарушат приказа. И он уже не спешит, торжествующе ухмыляется, понимая, что пока катер подойдет, пока сманеврирует, легкий рыбачий каюк будет уже по ту сторону черты.
Пограничная «каэмка» мичмана Протасова давно охотилась за этим «любопытствующим» рыбаком. И теперь пограничники еще издали заметили лодку нарушителя возле нашего берега. Но треск мотора в рассветной тишине далеко слышен. Нарушитель успел выгрести на струю, которая и вынесла его к фарватеру.
— Товарищ мичман, может, подхватим? На ходу? — говорит старший матрос Суржиков.
— Давай!
Катер, резко вильнув, наискось пересекает реку, делает крутой разворот и, взвыв моторами, несется поперек течения наперерез нарушителю. Суржиков с багром стоит у борта, готовый на ходу достать черный каюк, оттащить его от невидимой запретной черты.
Но то ли Протасов на миг запаздывает положить руль вправо, то ли течение в этом месте оказывается слишком сильным, только катер на повороте вдруг начинает нести по неожиданно широкой дуге, он задевает бакен и пенит воду за ним крутым разворотом. И вдруг раздается треск: словно кто палкой бьет по деревянному борту. И несмотря на рев двигателей, Протасов ясно слышит короткую пулеметную очередь с чужого берега.
— Назад! — кричит Протасов. Хотя повернуть может только он сам, стоящий у руля.
Катер проскакивает в пяти метрах от лодки. Нарушитель валится на бок, блеснув в воздухе босыми пятками, но тотчас ловко вскакивает, и грозит кулаком, и что-то кричит вслед катеру, на предельной скорости уходящему за острова.
Когда исчезают вдали и тот мыс, и лодка, Протасов перегибается через борт, дотягивается до пробоины у ватерлинии, вынимает щепочку, минуту держит ее на ладони и, сдунув, идет в каюту писать рапорт о случившемся. Над Дунаем еще стелется редкий туман. Из-за дальних тополей на нашем берегу выкатывается большое бронзовое солнце.
Писать рапорта для Протасова всегда было мукой. А тут еще это раздражение на себя, не сумевшего взять нарушителя, на ограничения, которыми, как забором, огорожена служба. Вместо так необходимых теперь ясных и спокойных формулировок в голову лезут раздражительные обвинения, которые говорят только об одном — о желании оправдаться. И все время звучат в ушах сто раз слышанные назидания командира группы катеров капитан-лейтенанта Седельцева. «Больше инициативы! Больше смелости, решительности, смекалки!»
Протасов откладывает карандаш, выходит в рубку. Катер все еще идет протокой. Волны качают камыши у близких берегов. Впереди виднеются ряды корявых верб у воды. Под ними у деревянных мостков темнеют высоконосые лодки рыбаков. На мостках стоят люди, много людей, во все глаза глядят на приближающийся катер.
— Чего они уставились? — недоуменно спрашивает механик Пардин, вылезая из люка и причмокивая мундштуком своей неизменной трубки.
— Смотрят, как мы ковыляем, обстрелянные.
— Откуда они знают?
— Бабьске радио, — говорит Протасов словами деда Ивана, хозяина дома, в котором он снимает комнату.
— Полундра! Вижу белое платье!
Суржиков, стоящий у руля, высовывается из рубки, показывает рукой. Но Протасов и сам замечает свою Даяну на корме одной из лодок.
— Почему «полундра»? — спрашивает он рассеянно.
— А как же, товарищ мичман?
Протасов знает, что «полундра» у Суржикова может означать что угодно, и все же говорит:
— «Полундра» — это значит «берегись». Чего же беречься?
— В данном конкретном случае не «чего», а «кого». Иные глаза похлеще пулемета будут. А вообще-то в данном конкретном случае «полундра» означает «ура».
Протасов выходит на палубу, машет рукой. Белое платье там, на корме лодки, начинает порхать мотыльком, и от бортов по зеркальной глади протоки бегут частые волны.
— Когда свадьба, товарищ мичман?
— Когда будет, тогда узнаешь.
За вербами проглядывают окраинные мазанки с розовыми под утренним солнцем стенами. И мичману думается, что, вероятно, таким вот ясным утром и родилось это странное название села — Лазоревка.
Село это большое и древнее. Говорят, что существует оно чуть ли не со времен киевских князей. Во все века селились тут вольнолюбивые русские да украинские мужики, предпочитавшие комариное царство придунайских болотин панским да боярским милостям. Приходили сюда и греки, и болгары, и молдаване. Из смешения кровей складывалась порода крепких добродушных мужиков и чернокосых красавиц, умевших глядеть на парней, не опуская глаз.
Когда Протасов впервые приехал сюда на Дунай, он не знал об этой особенности местных женщин. И первая же, уставившаяся ему прямо в глаза, так поразила мичмана, что он три дня ходил сам не свой. Это была Даяна. Потом он много видел здесь пристальных женских глаз. Но в нем уже не было места для других.
Теперь Даяна каждый раз ждет его у причала.
— Чего тебе не спится? — говорит мичман, спрыгивая с мостков на землю.
Девушка пожимает плечами.
Он ласково отстраняет ее, и идет на заставу. По пути решает забежать домой, побриться. Живет мичман на окраине села в небольшой хатенке старого рыбака деда Ивана. Дед Иван одинок. Единственный сын его утонул в плавнях. Жена после того захирела, да так и не оправилась, померла за год до освобождения Бессарабии.
Старик привязался к мичману, как к сыну. Каждый раз он шумно радуется его приходу и лезет в погребок за своим ароматным розовым вином. И непременно достает газету, донимает мичмана вопросами.
На этот раз старик встречает его у калитки. Молча идет за ним в дом, спрашивает шепотом:
— Колупнули-таки?
— А ты откуда знаешь?
— Аист летал, он и видал.
— Стало быть, все знают? Что ж ты шепотом говоришь?
— Так ведь военная тайна, — искренне удивляется дед. И, смутившись под насмешливым взглядом мичмана, лезет в карман за газетой.
— Что на свете делается! — вздыхает он. — Пять пароходов потопили за день. Один германский пароход так сильно взорвался, что осколком подбило английский самолет, который его бомбил. Не читал?
Мичман молчит, царапает щеку опасной бритвой.
— Пишут, будто в Финляндии дело плохо: голодает народ. А наши соседи чего-то полошатся. Вас, должно, боятся.
— Чего нас бояться?
— Вон вы какие, с пулеметами.
— Мы не кусаемся.
— Да уж палец в рот не клади.
— Да уж лучше не надо.
— А может, не зря говорят, что соседи будут отвоевывать Бессарабию?
— Может, и не зря.
— Что ты все повторяешь? Поговорить как следует не можешь? — сердится дед.
— Ну давай поговорим.
— Ну и поговорим давай. Как человек с человеком. Будет война-то ай нет?
— А я почем знаю!
— Знаешь небось…
Старик еще шуршит газетой, останавливается на чем-то, шевелит губами.
— Еще про беременных пишут.
— В какой стране?
— Да про нас же. «Вторая профессия врача Фукса» называется. Аборты врач делал. Во гляди, что пишут: «Дело об ответственности женщин, сделавших аборты… будет судом рассмотрено отдельно». А куда им деваться, если уж попались?
— Рожать.
— Много ты понимаешь. А ежели у нее и без того семеро по лавкам. Или ежели ее какой молодец, вроде тебя, соблазнил. Куда ей с дитем-то?
— Это почему же «вроде меня»?
— Ну, ежели, к примеру, твоя Даянка забеременеет, — гнет свое дед.
— Это как забеременеет?
— Обыкновенно. Не знаешь как?
— Ты, дед, говори, да не заговаривайся! — взвивается мичман. — От кого это она забеременеет?
— Да от тебя же, бугая. А ты возьмешь да и бросишь ее, с брюхом-то.
— Почему это брошу?
— Хочешь разве, чтоб у Даянки твое дите было?
— А чего?..
— Ну, я ей так и скажу.
Мичман от неожиданности роняет помазок на колени.
— А то девка совсем извелась, — продолжает дед простовато. Хотя глаза его светятся от удовольствия, что завел-таки мичмана.
Оба замолкают. Протасов протирает лицо жгучим тройным одеколоном, косится на запотевший графин, полный красного дедова вина.
— Из погреба?
— А отколь же?
Прежде, у себя на Волге, он любое вино считал выпивкой. И, приехав сюда, очень удивлялся вначале вину, которым местные жители просто утоляют жажду. Скоро он и сам убедился: во влажном мареве дунайских проток водой не напьешься, только изойдешь потом. Ему почти не приходилось пользоваться этим «лекарством от жары» — на катере это запрещено, а на берегу не хватает времени даже для сна. Граница последние недели напоминает человека, затаившего дыхание в засаде.
