Сергей Смирнов - Хроника лишних веков (рукопись)
И наконец Ладогиос пронял меня: всеобщая и нескончаемая война всех против всех до полного распыления на молекулы — вот единственный путь освобождения света из темной плоти и путь спасения душ…. Гунны, гунны — лучший греческий огонь, водой не зальешь, ветром не задуешь.
О, эти речи, этот пафос — все это было слишком знакомо, близко, пекло бока… и я уже смаргивал навязчивую иллюзию: пенсне с переносицы высокого манихея, скромную бородку клинышком и разночинские галстуки, так и подскакивавшие под кадык древнему гуннскому партийцу.
И вот помню мысль:
«Да, этот мог бы… этот мог бы привести на небеса черт знает каких бандитов».
Но я не помню в себе сколько-нибудь ясной злобы, ненависти к этому осанистому и даже доброму взглядом разрушителю.
Но.
Но… еще труднее теперь вспоминать страшную молниеносную боль… Будто глаза выдернули из орбит.
Вспышка — и чернильное пятно, фосфоресцируя разными красками, растеклось в моем сознании.
Потом я определил, что опрокинут навзничь и слышу крики ужаса, панический звон блюд и команду Демарата: «Туши, болван!»
Кусок гладкой материи нестерпимо долго тянулся через мое лицо.
Я попробовал подняться, но не смог.
— Здесь! Здесь плечо! — крикнул мне в ухо Демарат и сильно, умело вздернул меня на ноги.
Я тужился идти сам, но сумел лишь бессильно перебирать ногами по какому-то вязкому облаку, уплывавшему назад. Снова по моей физиономии будто бы тяжелый занавес поехал вверх и, кончившись, открыл мне живой, крепкий воздух.
Зрение вернулось, силы вернулись. Я отпустил плечо Демарата, но он тут же цепко ухватил меня за локоть. Я увидел его лицо, окруженное ночной тьмой, обагренное близким пламенем и зловеще-триумфальной ухмылкой.
Я повернулся к пламени. В черноте ночи шатер пылал, взмахивая горящими крыльями, роняя их на землю. Гунны бегали вокруг, весело рыча и цепляя длинными крюками охваченные огнем лохмотья. Наконец вцепились дружно, качнули, дернули — и все рухнуло, вздувшись и разметавшись в стороны поземками искр.
— Где они? — бесчувственно спросил я.
Демарат захохотал и затряс меня, как куклу, крепко держа за локоть.
— Где?! Куда им деваться?! — воодушевленно хрипел он. — Поэт сбежал… Не знаю. Улепетнул, как заяц. Завтра поищем, может, найдется.
Он снова захлебнулся смехом. Я пытался вырваться из этой, передававшейся от него трясучки — но куда там, он держал меня, как железной клешней.
— Но, думаю, не отыщем, — предположил он. — Эпикурейцы где-то здесь. Видел… Точь-в-точь паленые куры… А остальные… эти… которые самые зловредные маги… эти — пш-ш-ш!
Он показал пальцами этот роковой «пшик» и вновь закатился смехом.
Меня стало знобить.
— Мы спасли небеса, гипербореец! — И мутные слезы текли из глаз гипостратега. — Я тебе обещал, что помогу найти виновников. Мое слово верно.
Из тьмы передо мной появился вождь Орест. Он был спокоен, улыбку придерживал одним левым уголком губ.
— Полагаю, ты вовремя вспомнил повеление своих богов, гипербореец, — сказал он.
Я только смотрел на него и ничего не отвечал.
— И полагаю, тебе лучше всего уехать завтра, — ответил он на мое молчание.
Лишь на последнем слове я заметил у него во взгляде — кажется, в одном левом глазу — студенистую, да, студенистую капельку страха.
— Завтра… Орест, завтра! — воскликнул все еще довольный собой Демарат. — А ныне еще нужно выпить за спасение небес.
Но меня очень беспокоила одна мелочь.
— Почему загорелся шатер? — спросил я обоих.
— Поэт виноват, — отмахнулся свободной рукой Демарат. — Я говорю, заяц. Взвился от страха и давай лягаться во все стороны. Припадок случился. Сшиб большой светильник, и масло — вот удивительно! — вспыхнуло, как греческий огонь.
Греческий огонь меня не удивил, он уже приходил мне на ум. На темной земле по останкам материи ползали огненные червячки, я смотрел на их кишение, и мысли появлялись одна хуже другой. Если маг еще жив-здоров, а попал под горячую руку невиновный… или временно невиновный… и если боги или демоны наслушались моими ушами манихейской агитации… тогда сколько еще жертв грядет?! Но моя-то роль тут! Помилуй, Боже! Всего-то одна мысль-мыслишка… какой-то невнятный щебет души: «…этот мог бы…» — и вместо человека «пш-ш-ш!»
Да! Убивают не они и не там! Убивает, сжигает дотла мой щебет мысли, мой невольный, почти нечаянный суд… невинное дуновение души.
Вот оно где Христово «не судите, да не судимы будете» в своем самом страшном, гееннском смысле! И правда — ваша, полковник! Теперь-то как кстати ваши слова и ваша грустная улыбка: «Понимаю, господин Арапов, вы в людей, по своей душевности, стрелять, конечно, не станете…»
Эти огненные червячки поедали меня всего. Демарат трубил о спасении небес, дергал меня за руку: «Уйдем отсюда, пора». Но тьма закружилась вихрем — и я получил не от небес, а от Земли-матушки гигантскую оплеуху от щеки до колен.
Помню, подняли с земли, понесли, положили, на лицо легло мокрое, холодное полотенце, вроде надгробной плиты… я мотнул головой, задохнувшись.
— Ожил! — сказал трезвым голосом Демарат и поплыл надо мною в тумане. — Прости меня. Я не думал, что это так обессилит тебя.
Хотелось утра…
А утром было яркое солнце, и свежие, зеленые холмы, и веселая вонь гуннской конницы, и не было никакого шатра, и я смутно вспомнил только широкую пасть купца Феодосия.
И Демарат, посмотрев на меня утром, сказал:
— Ты бледен. Не убивайся. Считай, что виновен — я.
— Я хочу туда, где нет философов, — сказал я ему и чуть не заплакал поутру.
Демарат усмехнулся:
— Твое желание исполнит сам базилевс.
Аттила выходил навстречу солнцу из восточных врат дворца — пешком, в том же, вчерашнем одеянии, но поверх него — в пурпурном плаще до икр. Белого жеребца вели следом. Все склонились, он поманил меня пальцем. Я вышел в пустой коридор среди тел и, поддаваясь всеобщему благоговению, очень устыдился, что на голову выше вождя гуннов. За сим встал на колено.
— Распугаешь мне всех торговцев, — ни зло, ни весело, но твердо и просто сказал сверху базилевс. — Без певцов тоже плохо… как без женщин.
— Сила не моя, — снова пытался я оправдаться, озноб мёл позёмкой по спине. — Она вырывается, как пёс из подземелья. Отошли меня, базилевс.
— Тебя с заката никто не держал. — Он вдруг упёрся пальцами мне в темя. — Кто должен быть заклан, был заклан… и поджарен. Я предчувствовал. Я предпочту отослать тебя в Константинополь.
— Помилуй, базилевс, — ужаснулся я.
