Юрий Нестеренко - Приговор
— Так мы же расстанемся не завтра. А в нынешние времена сумасшедших
цен и сомнительных хозяев мне очень пригодится спутник, умеющий добывать
пропитание охотой.
— Ладно, договорились, — согласилась Эвьет.
После всех событий этого дня аппетит у нас был отменный, и от
тетерева быстро остались одни косточки. Меж тем солнце уже зашло, и в
комнате быстро темнело; в южных графствах летние сумерки коротки.
Эвелина широко зевнула, да и я не видел необходимости засиживаться.
— Давай спать, что ли, — предложил я и отвернулся, чтобы не мешать
ей раздеться.
— Твою рубашку тебе отдать? — услышал я из-за спины.
— Оставь себе в качестве пижамы.
Я слышал, как она завозилась на кровати, устраиваясь поудобнее.
— Можешь поворачиваться.
Я обернулся. Девочка свернулась калачиком под одеялом — должно
быть, это была ее любимая поза — и…
— Эй, Эвьет! Ты что, так и собираешься спать в постели с арбалетом?
— Конечно, — она открыла глаза и посмотрела на меня, словно я задал
самый идиотский вопрос на свете. — А что?
— Нет, ничего… — арбалет был не заряжен, и опасности случайного
выстрела не было. — Спи, как тебе удобно. Только… ты его не повредишь,
если будешь ворочаться?
— До сих пор же не повредила. Он вообще очень надежный.
— Ладно, — улыбнулся я. — Спокойной ночи, баронесса.
— Спокойной ночи, Дольф.
Я быстро разделся и лег. Эвьет уже мирно посапывала, но ко мне сон
не шел. Сперва я думал о нашей безопасности в этой гостинице, но быстро
пришел к выводу, что дверь забаррикадирована более чем надежно, и,
какими бы ни были планы мутноглазого хозяина или его неразговорчивого
работника, добраться до нас вопреки нашей воле они не смогут. А раз так,
то и на Верного на конюшне тоже не посягнут. Затем мои мысли приняли
более общий характер. Во что я ввязался, отправившись в путь в компании
Эвьет? До сих пор я почти всегда путешествовал один. Даже когда была
возможность примкнуть к какому-нибудь каравану, чаще всего я ею не
пользовался. Во-первых, это только на первый взгляд кажется, что ехать в
составе каравана безопаснее. Да, шайка из четырех-пяти грабителей в
таком случае не нападет. Зато может напасть куда более крупный отряд,
для которого одиночка не интересен, но караван — лакомая добыча. А в
ситуации, когда приходится всерьез бороться за жизнь, я предпочитаю
обходиться без свидетелей, видящих, как именно я это делаю. Во всяком
случае, без свидетелей, способных впоследствии об этом рассказать. И
потому четверо противников и ни одного союзника — это для меня как раз
идеальный расклад. А во-вторых… мне просто противно подобное общество.
Ехать вместе с ними, дышать их пивным перегаром, жеваным чесноком и
многодневным потом, слушать их похабные байки и тупые шутки, да еще и
утолять их праздное любопытство, отвечая на их вопросы… А будешь
демонстративно держаться в стороне — так сочтут, чего доброго, шпионом.
Хотя настоящий шпион как раз ведет себя так, чтобы ничем не выделяться -
но где их заскорузлым мозгам осознать хотя бы такую простую истину…
Эвьет, конечно же, совершенно не похожа на эту публику. Но, в
отличие от караванщиков, до которых мне нет никакого дела, за нее я
теперь отвечаю. Никогда прежде я не взваливал на себя груз
ответственности за другого. Один раз я готов был сделать нечто подобное,
но мне не позволили… и, скорее всего, благодаря этому я до сих пор
жив. С тех пор я в пути, и проблемы тех, кого я на этом пути встречаю,
меня не касаются… Те, кого я лечил за эти годы, не в счет. Я делал это
ради платы, и хотя делал добросовестно, берясь за лечение лишь в том
случае, если точно знал, что смогу помочь или, по крайней мере, не
сделаю хуже — меня не волновало, что будет с пациентом после того, как я
дал ему лекарство или обработал рану. Как не волновало и что было с ним
до. Я смотрел на больного как на механизм, который надо починить, не
задумываясь о его мыслях и чувствах. Потому что если об этом
задумываться — очень легко усомниться, а надо ли его лечить вообще. Не
получил ли он эту рану от жертвы, которая пыталась отбиться от
насильника. Не стоял ли он в гогочущей толпе, любуясь сожжением
очередного еретика… А может, он и сам лично писал донос или
лжесвидетельствовал в суде? И даже если он всего этого не делал — не
сделает ли завтра, благодаря тому, что я спас ему жизнь?
Готов ли я применить столь же прагматический подход и к Эвелине?
Нет, она, конечно, не виновна ни в каких гнусностях. Но ведь она мне, по
сути, никто, я знаю ее всего один день. И самым разумным, раз уж я
вообще ввязался в это дело, было бы рассматривать ее просто как
очередную посылку, которую я подрядился доставить адресату. Адресатом в
данном случае является граф Рануар. Правда, на сей раз на щедрую плату
рассчитывать не приходится. Граф вряд ли будет в восторге, что на него
свалилась лишняя забота. Но все же у него есть долг перед своими
вассалами, освященный и законом, и традицией, и какое-то содержание он
ей выделить должен. Значит, и мне что-то перепадет. Опять же, в пути
Эвьет — не бесполезная обуза, ее охотничьи и следопытские навыки и
впрямь могут пригодиться. Значит, решение сопровождать ее было вполне
разумным. Но готов ли я относиться к ней, как к посылке? Не беспокоясь,
в частности, о ее планах мести, из-за которых она готова подвергнуть
себя смертельной опасности?
Нет, честно ответил себе я. Нет, мне не все равно.
И это мне чертовски не нравилось.
Мне не нужны лишние проблемы, повторил я привычное заклинание. Мне
ни до кого нет дела. Но впервые это прозвучало не очень убедительно.
Дело было, конечно, не в ее возрасте и уж тем более не в ее половой
принадлежности. Заморочки на ту и другую тему суть едва ли не самые
большие глупости, обитающие в человеческих головах. К женщинам я столь
же равнодушен, сколь и к мужчинам, а дети по большей части вызывают у
меня неприязнь. Вообще, трудно придумать предрассудок более нелепый, чем
представление о том, что ребенок чем-то лучше или ценнее взрослого.
Кузнец более расстроится, сломав уже готовый меч, нежели испортив
заготовку, садовод станет более сокрушаться о засохшем многолетнем
дереве, чем о саженце — и тем не менее считается, будто гибель
