Сергей Смирнов - Хроника лишних веков (рукопись)
— Думать, гипербореец — не твое дело, твое дело — вещать, — чеканно проговорил Аттила, весь как-то электрически светясь. — Скажи мне ее имя сейчас.
— Ильдихо, — донес я.
— Германка, — усмехнулся Аттила. — Германки очень красивы и сильны.
— Да. Из Бургундии, — уточнил я, уже невольно кичась своей осведомленностью.
— Бургундии нет, гипербореец, это ты забыл, — твердо сказал Аттила. — Ее сокрушил брат мой, Аэций, когда я служил у него простым трибуном…
Звучало как «простым полковником»…
— Но еще остались бургунды.
Вот так просто и лаконично мне была пересказана концовка Песни о Нибелунгах.
Аттила на несколько мгновений снова застыл, как изваяние, а потом тихо прошептал… будто ласково позвал молодую жену на брачном ложе:
— Ильдихо!
Я сидел, мокрый, как мышонок, и, пока он смотрел в сторону, утер лоб и лицо рукавом.
Внезапно Аттила поднялся на ноги и навис надо мной.
Я невольно вскочил, но наткнулся теменем на его железную ладонь.
— Не трогайся с места, гипербореец, — предупредил он.
— Ты заслужил знать больше, гипербореец, чтобы сообщить мне больше, чем знаешь, — сказал он и снова сел.
Снова мелькнул призрак — и у меня в руках появился тяжелый полуштофный кубок, полный алого густого вина.
— Пей, — повелел Аттила. — Опорожни до дна… Я вижу, что вся вода из тебя вышла. Замени ее огнем.
Я выпил, сколько сумел, и подумал, что в преисподней не так жарко, как здесь, у ног гуннского вождя.
— Ты не дух, как пугал меня Орест, — сказал он, сдерживая в себе некое воодушевление. — Теперь вижу…
Я держал кубок на коленях, не зная, куда его девать. Аттила и светильники медленно поплыли в круг.
— Кто, кроме меня и духов огня, знает, что есть смерть, принесенная невинной девушкой, — стал вещать он куда более великие тайны, чем те, что мог принести я. — Ты узнаешь, гипербореец…
— …и умру, — само собой, без чувства, вырвалось у меня.
Аттила поморщился.
— Тебе лучше знать. Слушай. — И он принял позу благородного, царственного рассказчика. — В былое время король Бургундии Гундихар привез из-за моря красавицу и славную воительницу Брюнгильду и стал похваляться перед моим отцом Мундзуком. Тогда нам было известно, что она досталась ему, проиграв поединок на враньих секирах… Вплоть до того поединка руки Брюнгильды домогались наследники корон шести северных королевств, и все теряли головы. Сначала — от ее красоты, потом — от ее оружия. Эта часть истории известна всем… И тебе тоже, гипербореец.
Я невольно кивнул. Рассказ Аттилы и впрямь вторил Песне о Нибелунгах… Вот только Песнь о Нибелунгах будет сложена пять веков спустя…
— Мой отец Мундзук и Гунддихар были друзьями до той самой ночи, — продолжал Аттила, — когда вино разгорячило бургундца и отец сказал ему:
«Ты слишком молод и глуп, Гундихар… На твоем месте я подставил бы шею под секиру Брюнгильды. Не потеряв чести, ты обрел бы истинную силу. Настанет день, когда души северных принцев, поверженных Брюнгильдой, вернутся и подчинят своим мечам всю землю. Но тебя не будет среди них, Гундихар. Ты обопьешся любовью».
И Гундихар в ярости обнажил меч. Мой отец не стал проливать его кровь, он утихомирил юнца. Они расстались еще не врагами. Но вскоре тайна открылась: Брюнгильду победил не Гундихар, а его брат по мечу, северянин Зигфрид. Он вышел к принцессе, одетый в доспехи бургундца и в его шлеме. Шлем от темени до кадыка, похожий на перевернутый котел с прорезями.
Когда обман всплыл белым брюхом кверху, Гундихар убил Зигфрида ударом копья в хребет, опасаясь самой страшной мести Брюнгильды — уходу к законному мужу и господину. Зигфрид был вторым Ахиллесом, великим воином. Послы Тулузы, Рима и державы гуннов собрались и бросили жребий, кому совершить священную месть. Жребий пал на Аэция, моего названного брата Аэция, славнейшего военачальника империи… И на меня. Двенадцать лет и сотня дней минули с того дня, когда гунны под началом Аэция сокрушили железное войско бургундов. Гундихар был пленен и заперт в верхних покоях своего замка, захваченного нами.
Брюнгильда покинула бургундский двор месяцем раньше, и все кругом знали, что она гостит у своей родственницы в Иллирии. Мы послали за ней и предложили взять в руку секиру еще один раз… Гундихар дал согласие на поединок, но Брюнгильда отказала ему. Разумеешь, гипербореец? Отказала! Вот ее слова:
«Он должен разделить смерть поровну с моим истинным господином, Зигфридом. Я прощаю его».
Я слышал ее слова собственными ушами. Нам долго не хватало ума, мы маялись, как поступить. Никто не решился бы теперь убить Гундихара так, как он убил Зигфрида — слишком глубокая яма бесчестья. Аэций — мастер поединка армий, но за это свое мастерство он отдал духам силу единоборства. Я же в ту пору по своему положению еще не стал ровней Гундихару…
Сила жребия кончилась с разгромом бургундской армии. Вникаешь ли, гипербореец, сколь трудная задача выпала нам?.. Однако же судьба бургундца сделала дело за нас.
Гундихар был нетерпелив, с ним случались приступы отчаянной отваги. Вернее обратное: отважного отчаяния. Не вынеся тишины плена, он сумел поджечь ночью дверь своего узилища, и когда огонь подточил доски, разбежался от стены — и проломил их всем телом. Он выбрался в одну из боковых бойниц башни, надеясь спрыгнуть на стену. Но возбуждение крови погубило точный расчет. Это была безлунная ночь, тьма до небес стояла подземная. Гундихар перепутал бойницы и пролетел мимо стены. Мы услышали глухой удар об землю и тягучий стон — так стонут волки, попав в ловчую яму.
Когда ко крепостному рву поднесли факелы, Гундихар на его дне уже изошел кровавой пеной, но еще смог поднять одну руку. Он назвал мое имя, гипербореец, я вложил ему в руку его меч, и я исполнил его последнее желание… его собственной рукой, крепко сжав ее…
Всякий воин знает цену двух смертей: в постели и одиночестве — позор, на поле битвы — слава. Цена третьей смерти теперь известна только мне и тебе. Смерть от руки невинной девушки — в первую брачную ночь. Эта цена — вечная сила! Гундихар пирует в Валхалле со своими богами. Пусть пирует. Души северных принцев готовятся к бою.
— Настанет день гибели богов, и огонь поглотит Валхаллу… — Какой эпический озноб прокатился по моему хребту, когда я возвестил Аттиле апофеоз варварского духа!
— Твои боги проснулись, гипербореец! — столь же эпически ответил Аттила. — Истина известна им. Они слышат меня.
Вне времени и пространства, не на земле и не на небесах, в яйце Кощеевой смерти, в красном свете полыхающей Валхаллы наступило безмолвие.
