Елизавета Манова - Рукопись Бэрсара
- А меня?
- Тебя это тревожит?
- Еще как! Представь: началась заварушка, в ней прикончили одного из Бэрсаров. Я ведь даже не знаю, который из местных Бэрсаров приходится мне предком. Результат: известный тебе Тилам Бэрсар не появится на свет, не наделает глупостей и не изобретет машину времени. Как тебе такой вариант?
- Никак. Я уверен, что исторические процессы, если они уже начались, необратимы. Здесь мы с тобой принадлежим только Квайру.
- А я вот не уверен. Ладно, проверим "парадокс дедушки".
- Что?
- А, старая шутка. Суть в том, что некто отправляется в прошлое и убивает своего дедушку накануне свадьбы.
- А потом?
- Проверю на своей шкуре.
- Мне нравится твой оптимизм.
- Знаешь, Баруф, я очень пугаюсь, когда ты начинаешь меня хвалить. Что у тебя на уме?
Он тихо засмеялся:
- Угадал, как всегда. Есть неприятный разговор. Правда, я хотел завтра.
- Спасибо! Лучше уж сразу.
- Тебе придется пожить в городе до весны.
- Зачем?
Он не ответил.
- Значит, надо докапываться самому?
- Не докопаешься, - сказал он спокойно. - Пять дней назад умерла вдовствующая государыня.
Новость что надо - мне стало трудно дышать. Она была нашим верным врагом-покровителем, эта неугомонная старуха, гроссмейстер интриги, единственная опора своего неудачного сына. Но Ниер III еще осенью подписал себе приговор, назначив наследником своего двоюродного брата, кеватского прихлебателя кора Тисулара. Ну, теперь...
- Ты об этом, конечно, узнал только сегодня?
- Нет, - кротко ответил Баруф. - В тот же день.
И послал меня к Угалару. Все верно. Нельзя было откладывать: это для старухи мы были козырями в игре с Тибайеном, для Тисулара мы - кость в горле.
- Уже взялись, - прямо на мысль ответил Баруф. - Солдаты будут здесь через два дня.
- А ты?
- Завтра ухожу в Бассот.
- В такое время?
- В какое? - спросил он устало. - Когда еще ничего не могу?
- Подождешь, пока уже не сможешь?
- Драться? На это Тисулар и надеется. Отличный повод позвать кеватцев. Спасибо! Я не нанимался сажать его на престол.
- А крестьяне?
- А зачем я, по-твоему, ухожу? Стоит мне с кем-то задраться, и села поднимутся.
- Как раз об этом я и думал.
- Квайр голый, Тилам. Дороги открыты, армия завязла под Гардром. Раньше весны я ничего не могу. Когда поплывут дороги, у нас будет время кое-что сделать. Ну, а если... Кас ближе, чем Кайал.
И опять я не ответил, потому что лучше мне было не отвечать. Решение единственное - я сам это понял, когда он выложил мне свою невеселую весть. Просто я был разъярен. Конечно, он правильно сделал, что не сказал мне т_о_г_д_а: не смог бы я так разговаривать с Угаларом, да и с Тубаром тоже, если бы не чувствовал за собой силу - силу, которой у нас уже нет. Но как унизительно знать, что ты - болванчик, марионетка, что тобою просто играли - даже если это делалось ради тебя! Не время выяснять отношения, но я не забуду, я это запомню, Баруф, и больше ты так со мной не сыграешь! Но надо было кончать разговор, и я спросил через силу: - Значит, в Касе я тебе не нужен?
- Ты не дойдешь до Каса.
- Ты это знаешь!
- Да, - сказал он спокойно. - Я знаю, что ты стиснешь зубы и будешь молчать, пока не свалишься, но ты обязательно свалишься, Тилам. У меня крепкие парни, но дойдут не все. Просто их я могу оставить в лесу - тебя нет. Ты пропадешь.
- Хороший предлог.
- Отнюдь не предлог. Я не хочу тебя потерять. Ты мне нужен. Не только твоя голова, но и ты сам.
И я понял, что это правда. В голосе его были тепло и боль, и ради этого можно все простить, даже то, чего нельзя прощать.
И я пробурчал, сдаваясь:
- А сам как пойдешь? Больной?
- Не в первый раз. Спим?
И еще кусок жизни остался позади.
Серенькое утро приняло нас в себя; мороз отпустил, и ватная, вкрадчивая тишина стояла в лесу. Копыта беззвучно ступали в размякший снег, не ржали кони, не звякала сбруя. Серыми призраками в тишину уходил наш отряд: десяток крепких парней на крепких мохнатых лошадках, поникший в седле Баруф и я... пока.
Они молчали, а я не мог молчать. Тревога или, скорее, страх? Что делать: я уже отвык быть один.
- Баруф?
Он поднял обтянувшееся за ночь лицо.
- Ты уверен, что дойдешь?
Он заставил себя улыбнуться - только губами.
- Дойду. За Сафом встанем на лыжи.
- Глупость я спорол!
- Какую?
- Ведь прикидывал же насчет передатчика!
- Ты всерьез?
- А что? Не вижу особых сложностей.
- Смотри, Тилам! Люди в Квайре... бунтовщика они спрячут, но колдуна...
- А я могу паять с молитвой!
- Смотри! - опять сказал он с тревогой. - В Квайре ты будешь один... один, понимаешь? Это не мои люди. Квайр - слишком маленький городок. Если хоть кто-то из моих...
- Да ладно тебе! Все понимаю.
- Нет, - сказал он совсем тихо, - еще нет. Поймешь в Ираге. Будешь жить в предместье. Не лезь в город. В крайнем - понимаешь? в крайнем! случае можешь обратиться к Таласару. Только к нему.
- Ладно. Хоть одну связь дашь все-таки?
- Нет. Нужен будешь - найдут.
- А если нет?
- Хорошо бы. - Он глядел на меня, и в глазах его была тоска и почему-то стыд; словно он безнадежно виноват передо мной. - Тилам, ты продержись, а? Доживи до весны... пожалуйста!
А через несколько часов мы расстались. Они ушли, а я остался один в лесной избушке дожидаться проводника.
И снова был путь - уже пешком. Мы вышли в шорох окрепшего за ночь мороза, в тяжелый малиновый рассвет, и день мелькал и кружился в заснеженных кронах, пока не раскрылся во всю ледяную синь над белым простором замерзшей реки.
Мы шли по укутанной снегом реке; молчал мой угрюмый спутник, молчал и я, а день все тянулся, сверкающий и холодный, тревожный день, как нейтральная полоса между двумя отрезками жизни.
А потом за поворотом открылся Квайр - и граница осталась позади. Он стоял на высоком берегу - весь серый и золотой; серая линия стен, оттененных полоской снега, угловато-изящный рисунок серых башен, а за ними нестерпимое в солнечной синеве золотое сияние шпилей.
В наезженную дорогу превратилась река: люди, сани, ржание, голоса, скрип полозьев; желтые комья навоза, обрывки соломы, вмерзшие в желтый, истоптанный снег. Мы уже шли в толпе; выбрались вместе с нею на берег, прямо в грязные объятия Ирага.
Дорога разрубила Ираг пополам; она текла сама по себе, шумела, клубилась, запихивала толпу в узкую щель надвратной башни, и предместье пугливо отшатывалось от нее, заслонялось жердями хилых заборов, отплевывалось потеками замерзших помоев.
Здесь не было монолитного единства, как в добротных избах Оружейного конца: сами по себе торчали жалкие домишки, подозрительно косясь на соседей, загораживали мусором проходы. Это были работающие домишки: тучи дыма и угарный дух железа, вопли дерева и грохот молотков окружали их, и мусор тоже был рабочий: горы шлака и золы, багровеющие груды черенков, растрепанные кучи желтых стружек - но я все равно уже не верил им.
