Елена Крюкова - Беллона
Она одним жадным глотком выпила граппу. Зажала рот рукой. Так сидела, закрыв глаза. Юрий положил руку на ее руку.
- Не тоскуйте. Это все жизнь.
- Да, - кивнула она, - это все жизнь.
Прикоснулась к темной бутылке прямо перед собой. Слабо улыбнулась. Ее улыбка улетела мотыльком-однодневкой.
- Еще нальем? Это хорошее кьянти. Я люблю кьянти.
Юрий разлил красное вино. Осторожно поставил бутылку на стол.
- Вы здесь живете у друзей?
- У друзей. В семье. Это родня моей бывшей хозяйки. Они ухаживают за ее могилой. А это ее кафе.
Она кивнула на столы, на стулья, на гудящую речами и смехом веранду.
- В каком смысле ее?
- В прямом. Она была его владелицей. Еще до войны. Я всегда приезжаю сюда, заказываю кьянти и долго сижу. Вспоминаю.
Опять эта просящая, умоляющая простить улыбка.
Юрий осмелел.
- Как вы можете приезжать на могилу убийцы?
Женщина опустила голову под тяжестью серебряных кос.
- Могу. Вот так, могу.
- Почему?
- В том аду, - голос русской был ровен и даже весел, будто бы она не о войне рассказывала, а о партии в гольф, - любое человеческое отношение уже было счастьем. Можно сказать, я была счастлива.
- Счастливы? В Освенциме?
- Да. Счастлива. В Освенциме. И я тогда была не просто молодая -- я была ребенком. И я была жива. И меня хорошо кормили. И ко мне хорошо относились.
- Вот как, - Юрий сжал кулаки под столом. - За тарелку супа вы полюбили эту нечисть?
- А что вы хотели бы? Чтобы я пошла и убила из игрушечного автомата коменданта лагеря?
Ему нечем было крыть. Он опустил голову.
- И она не одну меня спасла. Она спасла еще одного человека. Мальчика. Как это, - она искала русское слово, - новорожденного, да, младенца.
- Младенца?
- Ну да. Его родила одна девушка. Еврейка. Родила и ушла в газовую камеру. А ребенка усыновила моя хозяйка.
Юрий положил руки на стол и опять сцепил кулаки.
- За две спасенных жизни -- тысячи расстрелянных и сожженных? Хороши ваши весы!
Женщина провела пальцами по гладкой, ухоженной щеке. "Женщина без возраста, - подумал Юрий, - кремами мажется, молодится, ну да, богатая, муж погиб, состояние осталось. А как хорошо сидит! Вот сейчас надо снимать".
Его руки беззвучно вытащили из футляра фотоаппарат, как пистолет из кобуры. Он навел объектив, поставил выдержку -- бессознательно, увлеченно, не сводя с белокосой дамы глаз.
Она увидела, что он делает, отняла руку от лица и беззвучно рассмеялась. Повернулась к нему в профиль. Он снимал, снимал и снимал. Аппарат тихо щелкал.
- Вы правы. Это неправильные чаши весов. Очень неверные. Каждый человек эгоист, да? Каждому -- дороже всего его жизнь? - Она вздохнула. - А вы верите в то, что великий грешник может стать святым? Убийца -- стать святой? Нет? Да?
Юрий опустил фотоаппарат. Поправил выдержку.
- Что вы молчите? Да или нет?
Он опять направил на нее объектив. Как дуло. Она вздрогнула.
- Да. Верю.
Она облегченно выдохнула. Поправила косы.
- А я не только верю. Я знаю. Это не миф. Не сказка. Я видела, как рос этот мальчик. Я приезжала сюда. Я видела, как эта женщина, эта, - она опять искала слово, - собака... сука... простите... стала женщиной. Матерью. Как в ней родилось сердце. Как она сама в себе родила человека. Не все преступники способны на это. Она смогла.
- Сядьте вот так, - Юрий облокотился на стол. - Смотрите вдаль. Да, вот так, хорошо.
- Зачем вы фотографируете меня? Для выставки?
Юрий перестал снимать, глядел в глазок объектива.
- Нет. Для себя.
- Вот как? Я вам так понравилась?
Смотрела прямо в глаза, беззастенчиво, весело.
Юрий не мог скрыть правды.
- Очень. Вы очень... - Теперь он искал слово. - Очень... В вас такое... несмотря на то, что...
- Несмотря на то, что у меня все умерли. Продолжайте. Мне нравится вас слушать.
Теперь она положила руку на его руку.
- Я так не смогу снимать, - беспомощно сказал он.
- А вы знаете, что я очень старая? - спросила она.
- Вы все... врете...
- Ну точно старше вас! Я помню войну, а вы не помните!
- Я тоже помню. Когда война закончилась, мне было уже четыре года.
Он сделал еще два снимка и затолкал фотоаппарат в футляр.
- Целых четыре года. Взрослый мальчик.
Ее губы опять сморщила милая, легкая, порхающая улыбка.
- А как вас зовут?
Она всплеснула руками.
- Болтаем, а даже не познакомились! Беда со мной! Это я виновата. - Она протянула руку. - Мария. Можно -- Марыся.
- Юра. Просто -- Юра.
- Юра.
- Марыся.
Он все еще держал ее руку.
- Вы так меня никогда не отпустите! - воскликнула Марыся.
- Может, и не отпущу.
- Но у вас жена!
Красным веселым светом горело в бокалах под солнцем душистое, славное кьянти.
- Жена не помеха.
- Вы легкомысленный!
- Уж какой есть.
Солнце клонилось к закату. На всю веранду раздался голос гида -- по-итальянски и по-русски он зычно возглашал:
- Уважаемые советские туристы, дорогие русские друзья! Обед закончен! Сейчас мы с вами садимся в автобус и едем в собор святого Петра! Там мы с вами увидим великую архитектуру несравненного Микеланджело Буонарроти и великие Врата смерти божественного Джакомо Манцу! Поспешите! Prego, presto, signore, presto, presto!
Юрий и Марыся вздрогнули и отпрянули друг от друга.
- Ну вот и все, - тускло, не своим голосом сказал Юрий.
- Да. Вот и все, - спокойно подтвердила Марыся. Она быстрее него овладела собой, снова тронула кончиками пальцев плотно заплетенную, обнимавшую смуглый лоб серебряную косу.
- Я должен идти.
Он беспомощно развел руками.
Она встала из-за стола. Встал и он. Ее платье уже совсем высохло и спадало с плеч торжественными, античными складками.
Когда она вставала, подол на миг завернулся, и Юрий увидел грубые, страшные белые шрамы на голени и над коленом.
- Идите. Стойте!
Марыся пошарила в сумочке и вынула визитку.
- Здесь адрес и телефон. - Ей еще удавалось держать себя в руках. Ее губы продолжали весело улыбаться. - Звоните! Пишите! Сделаете фотографии -- пришлите! На память!
Юрий сделал шаг от стола. Обернулся.
Он понял -- он уходит от счастья, от радости, от женщины, сужденной ему. От той жизни, которую он должен прожить, но уже не проживет никогда. От самой важной, главной, единственной жизни, полной смысла, чуда, дней и ночей, огней и любви. От тайны, которую разгадать мог только он, и, разгадав, прижать к сердцу, дышать в нее, разгаданную, горячими губами.
На глазах у туристов и гида он рванулся к Марысе, обхватил ее руками, облапил, как медведь, прижимал к себе до хруста костей, покрывал поцелуями ее влажное загорелое лицо, ее пьяные плачущие глаза, ее смеющийся рот, и шептал, и бормотал: ты не забудь меня, ты только не забудь меня, ну я прошу тебя, ты помни меня, помни, помни, помни меня.
