Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна

Санька печально покусывает кожицу на губе.

— И, главное, пока не вижу ее — все нормально, а как прицелюсь — такая херня в голову лезет… Ну, типа, что я полный мудак, не для еды же, а так, баловство, и вообще, что за бред, что мяса поел — и тебе прямо везет потом. Так кроет, хоть ружье бросай. Придет же такое в голову, а? Мы бы ее сейчас, может, взяли, да я протупил.

— Н-да, — неуверенно говорю я. Хочу сказать: а может, и не надо было? И снова вспоминаю, что должна. Этого хотят от меня: помочь Саньке освободить от печалей тех, кто ходит в этих горах. Ведь это значит, что их — мой — мир останется цел, правильно?

Я чую, что неправильно, но я так устала. Под черепом клубится свинцовый туман, в котором вязнут любые попытки думать. Зато я вдруг понимаю, почему на саспыгу надо охотиться толпой: не для того, чтобы загонять ее. А для того, чтобы подгонять друг друга.

И мне это не нравится. Дело, на которое нужно подбивать друг друга разгоряченной толпой, смущает меня. И впервые появляется мысль: а не ошиблась ли я, решив, что от меня ждут кровь за маки? Но что еще я могу дать?

— Как ты думаешь, если пацанам еще раз сказать, рассказать, что сегодня было, они поверят? Согласятся? — потерянно спрашивает Санька, и я фыркаю от неожиданности.

— Ты меня спрашиваешь? Вот это уж точно тебе лучше знать, я-то что, я их только в походах иногда кормлю.

— Так-то да… — с сомнением тянет Санька.

— Я завтра спущусь, — говорю я, и Санька резко выпрямляется и бросает на меня презрительный взгляд.  — Да ты дослушай, — говорю я, не давая ему открыть рот, — я завтра спущусь сразу за Кучындаш, в «Кайчи» заезжать не буду, чтобы Аркадьевне на глаза не попадаться. Уговорю Ленчика — он же был в прошлый раз, он поверит. А уже Ленчик уболтает остальных. Заболтает до потери пульса.  — Я хихикаю.  — Им просто придется сдаться, чтобы он заткнулся.

Санька расцветает. Я курю, глядя мимо него, машинально соглашаюсь с его болтовней: адреналин еще бурлит в Санькиной крови, возбуждение надо куда-то девать, вот он и сбрасывает его в слова. Слушать его счастливый, предвкушающий треп тошно.

3

Все байки, которые рассказывают туристам, придумали в восьмидесятых инструктора турбазы «Катунь». Пегий теленок на дневную луну орет — к потере. Илья тоже приблудный, и ему не дают об этом забыть.

Дремучая тропа идет по склону горки по-над Кучындашем через заросли пихты, черемухи и спиреи. Здесь ходят нечасто: изредка забредают в поисках коня-одиночки или бычка; Наташа собирает здесь на солнечных прогалинах землянику, но ей еще рано — земляника только зацвела. Еще даже кукушкины слезки не отцвели — крошечные ирисы на короткой ножке прячутся в тонкой и длинной, как зеленые волосы, траве, имени которой я не знаю. Этой тропой пользуются, когда не хотят попадаться на глаза. Опасно ныряют под низкие ветки, когда запой уже очевиден, чтобы не встретить кого-нибудь, кто бы мог помешать. Или пробираются, накосячив и поссорившись с Аркадьевной, в ожидании, когда все как-нибудь само рассосется. Зеленый сумрак здесь пропитан сивухой, стыдом и пьяным гонором.

Здесь, внизу, по-настоящему жарко, и воздух здесь настоящий — весомый, ощутимый, слишком давящий с непривычки. Паутина липнет к лицу, и от ее прикосновений хочется отмыться, как от похмелья. Сквозь кусты мелькают за речкой красные крыши «Кайчи» — как флажок, обозначающий границу между дикой тайгой и пусть слабо, но все же населенными местами. Видны даже белые пятна двух сарлычьих черепов на столбах, обрамляющих калитку. Дым валит из отверстия в навесе: туристам готовят обед. Еще один отдельный дымок идет из трубы бани, и я задумываюсь, не повернуть ли. Можно ведь просто прийти в «Кайчи» с повинной головой, выслушать крики Аркадьевны, ничего не объяснять. Все забыть. Зажмуриться и каждый день, каждый час напоминать себе: те, кто вернул Асю на перевале, не попросят вернуть должок, потому что их просто не существует.

Но я слишком долго ходила по этим горам, и моя вера в рациональное стерлась об поросшие лишайником камни, обтрепалась об кусты березы, стала хрупкой под жестким излучением злого солнца. Я со вздохом отворачиваюсь от «Кайчи» и без нужды подгоняю Караша. Осталось меньше километра — обойти горку, спуститься, пересечь ручей, и впереди раскинется широкое урочище и полдесятка домов, разбросанных как попало по просторному лугу, выстриженному скотиной в гигантский газон.

Только бы Ленчик оказался дома. Он нужен мне, этот неумный болтун и трепло, не способный думать о чем-то одном больше пяти секунд, почти деревенский дурачок. Ленчик так старался, чтобы я довела Асю до белой коновязи. Он должен знать, чего от меня хотят.

Больше не торопясь, я еду напрямик через кучындашский газон. Огибаю озадаченно глядящего в пустоту бычка, отставшего от стада; обхожу доски, наваленные рядом с болотистым ручейком, — мостик собрались строить, что ли. Ленчик занимает половину полуразрушенного дома на краю урочища — во второй жил Елкин Свет, сушил на чердаке свои травы и корни, пока не сгинул в тайге лет пять назад: говорят, помер от старости на подъеме. Ни домом, ни огородом никто не занимался уже лет пятнадцать. Дворик у входа вытоптан и ощипан конями, но дальше к самым стенам подступают дикие заросли крапивы и конопли. Наташа говорит, что где-то в их глубине кроются грядки с луком, редиской и кабачками, но верится с трудом: невозможно представить, как Ленчик копается в земле.

Удивительно, но Ленчик дома. Ленчик вертит новые пута — зрелище почти гипнотическое. Я подъезжаю, когда он докручивает туго натянутый между его руками и столбиком моток нейлоновых веревок в плотный жгут. Если его отпустить сейчас — жгут размотается и снова превратится в сложенную в несколько раз длинную веревку. Но Ленчик не отпускает — он, придавливая рукой середину жгута, подходит к столбику, убирает ладонь, и происходит чудо: жгут наматывается сам на себя, складывается в две идеально соединенные ровные спирали. Петля на одном конце уже есть; на втором Ленчик завяжет толстый узел вместо пуговицы — и готово.

…Может, меня тоже кто-то скрутил, а потом, придерживая за середину, поднес к такой же скрученной Асе, и дальше все пошло само собой.

…Я паркую Караша у забора, отвязываю от задней луки желтый тент. Калитка скрипит, когда я толкаю ее, и Ленчик наконец поднимает голову.

— Какие люди! — орет он.  — Ну, заходи давай, в дом заходи, не стесняйся… Давай, что ли, по чайку, я вот только с Кандыба, конишку искал, забегался, он еще и распутался где-то по кустам, а у меня запасных-то пут нет, кончились, ну, думаю, дай хоть чаю выпью, только вот путо новое накручу, а тут — опачки! — и ты едешь… Садись, садись…

Я бы лучше осталась во дворе — мне всегда больше нравится во дворе, если только не льет, — но не спорить же. В единственной комнате сумрачно и почти прохладно — видно, стены дома не успели прогреться с ночи. Стол под серой от налета сажи клеенкой с вытертым рисунком, микроволновка, на кровать навалена груда спальников. Густо пахнет табачным и кедровым дымом, кислым потом, вареным мясом. Вряд ли Ленчик здесь живет, жить здесь невозможно. Так, ночует изредка.

Я протягиваю тент, и Ленчик отмахивается:

— На кровать пока брось, потом разберусь…

Он включает захватанный металлический чайник, и тот немедленно начинает шуметь. На секунду я задумываюсь: что он делает, когда в грозу вылетает трансформатор и весь Кучындаш остается без света? Потом вспоминаю, что здесь должна быть печка.

Чай в огромной кружке — на белом фоне оранжевая с позолотой рябина, ультрамариновые листья; когда я была маленькой, из такой же пила моя бабушка. Печенье на потертом оранжевом блюдце с золотой же каемкой — я и не знала, что краска на такой посуде может протираться.

Ленчик нарочито шумно отхлебывает чай и с пристуком опускает на стол толстую красную кружку с рекламой растворимого кофе.