Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна

Я деревянно наклоняюсь и треплю шею Караша, чтобы скрыть лицо.

— Не знаю, Сань, — бормочу я.  — Не разбираюсь в этом.

Зря прячусь — Санька на меня не смотрит. Санька загорелся.

— Я вот думаю, поди пропустят, — оживленно говорит он.  — Продукты ведь можно в посылки класть, мало ли, может, я говядины насолил, кто там разберет, правда?

— Наверное.  — Я закусываю губу.  — Только вряд ли им это поможет.

— Удача-то не поможет? Шутишь?

— Я слышала, освобождение от печалей. Не удача.

— Разве это не одно и то же? — Я отрицательно мычу.  — Да ну, — отмахивается Санька.  — Если тебе по жизни везет, то и печалиться не о чем, что, скажешь, не так?

Мне вдруг хочется спросить, сколько Саньке лет, и я прикусываю язык.

— Смотри! — хриплым шепотом орет Санька.  — На два часа, рядом со снежником, ну же!

Я смотрю изо всех сил, но так, чтобы вовремя моргнуть: важно не смотреть на бо́шку, а то сплохеет. Но до осыпи, на которую показывает Санька, не меньше километра. Смешно даже надеяться заметить на таком расстоянии серое на сером, но я смотрю. Сумрачное пятно скользит по камням, но оно слишком темное и слишком близкое, и быстро становится понятно, что это всего лишь тень птицы. Я мигаю от света, и на фоне гольца плывут красно-зеленые светящиеся пятна. Это все движение, которое я могу увидеть.

Санька в нетерпении привстает на стременах. Его азарт передается Бобику, и тот дергается и рывками поджимает зад, готовый сорваться галопом неведомо куда. Проблема в том, что напрямую здесь не то что галопом — самым тихим шагом не пройти. Я лихорадочно рассматриваю склон, выискивая среди курумника и можжевеловых зарослей хотя бы намек на проход. Кошусь на Саньку — тот тоже шарит взглядом среди камней, то и дело вскидывая глаза наверх, туда, где движется невидимая для меня тень. Почти беззвучно шевелит губами:

— Если туда… потом вбок двинуть… Ах ты, сука, ушла! — с досадой восклицает он. Дышит часто, как загнанный, на посеревшей коже проступили мелкие капельки пота, черные волосы прилипли ко лбу. Санька оборачивается ко мне, и в его широко раскрытых глазах плещется изумление.  — Видала, какая здоровая? — хрипло шепчет он.  — Да она с коня! Это прикинь сколько мяса… — Несколько мгновений он смотрит в никуда, потом встряхивается. Становится деловито-оживленным.  — Половину спокойно загнать можно, все равно всем хватит. Говорят, за нее бешеное бабло платят те, кто понимает.  — Я пытаюсь возразить, и он широко поводит рукой: — Да ты не бойся, я с тобой поделюсь, все по-честному. Дядька мой одного мужика знает, он мне его телефон даст…

Я вспоминаю, как Сыч говорил о каком-то человечке с телефончиком, и подспудная мысль, которую я никак не могу поймать, заставляет меня спросить:

— А кстати, как он поживает, дядька твой? Что-то я его сто лет не видела…

— И не увидишь! — усмехается Санька.  — Он нынче большой человек стал, если даже вдруг захочет сюда подняться, его вертушкой забросят, жопу об седло сбивать не придется.

— Как-то не слишком весело звучит, — говорю я, и Санька пожимает плечами: а кто тут говорит о веселье? — И насколько он большой человек? Чем вообще занимается?

— Чем надо, — отрезает Санька и отводит глаза.  — Ты только не думай, он с нами всегда — на праздники там заехать или помочь чем. Но о своих делах не болтает, и я не буду.

Ну да. Мы тут охотимся на саспыгу и поэтому не вдаемся в детали. Я начинаю злиться:

— А что так? Боишься собственного дядьки? Или стесняешься?

— Да иди ты… — заводится Санька.

У меня вдруг темнеет в глазах, а седло подо мной плывет, будто Караш потерял равновесие и валится набок. Я рывком перевешиваюсь на другую сторону, и Караш торопливо переступает с ноги на ногу, восстанавливая равновесие.

— Слушай! — хрипло говорит Санька.

— Да слушаю я, ты расскажи толком…

Санька вытягивается в седле, сосредоточенно приопустив веки, погруженный в себя.

— Вот опять, слышишь? — шепотом говорит он. Я слышу, и волоски на моем теле становятся дыбом.

Как нарочно, ветер стихает, и тишина накрывает склон ватным одеялом, тишина такая густая, что я сглатываю, думая, что заложило уши, а потом понимаю: надо проснуться, скорее проснуться, я не могу дышать, надо выбраться отсюда проснись

но просыпаться некуда. Камень снова ударяет о камень. Санька с тихим всхлипом втягивает колючий и сухой, как щебенка, воздух и словно в замедленной съемке тянет с плеча ружье.

— Обходи сверху потихоньку, — одними губами говорит он.  — Шуганешь на меня.

Я отхожу медленно, нарочно натянув повод, а потом начинаю подталкивать Караша, заставляя его ускорять шаг. По дуге, через камни — как он только находит, куда поставить ногу, аккуратнее, аккуратнее… Краем глаза я вижу серую тень, пухлую серую тень, суетливо перебегающую между камнями, замирающую на пару секунд и снова перебегающую на новое место. Только краем глаза. Только движение сумрака на краю поля зрения.

А потом я оказываюсь выше по склону, разворачиваю Караша, глядя ему под ноги — только под ноги. Караш переходит на рысь; рысь под горку — это всегда мучительно, а по камням — тем более. Меня бросает и швыряет в седле, как набитый ненужным шмотьем мешок, и я чувствую себя жалкой и отвратительной: все это — ради мяса, ради того, чтобы пихать в рот горячее, слизывать с пальцев дымящуюся кровь это вкусно так вкусно но я никогда. Никому. Не расскажу об этом.

Невозможно рассказать об этом и не провалиться под землю

(под камни

под камни вокруг белой коновязи

и кто будет ждать меня когда я туда вернусь)

от стыда.

Но и остановиться я не могу: что я скажу Саньке, что скажу себе — струсила, слилась, к тому же я должна, нельзя забывать, что я должна за маки и Асю, вынутую из бурана. А саспыга уже так близко, что не видеть ее невозможно, — птичьи лапки, и пушистое брюхо, и взъерошенные порывом ветра перья на боку

(там была дыра черная дыра из нее хлестала кровь

такая вкусная кровь)

Но об этом невозможно рассказать даже себе. Внезапно в моей голове кто-то произносит: «Кто ж знал, что они книжками берут». Голос звучит так отчетливо, что я вздрагиваю. Я вдруг горячо, глупо и неуместно жалею, что никогда не узнаю, что́ читала Ася. Я в отчаянии вскрикиваю и взмахиваю чомбуром над головой, хотя и знаю, что еще слишком рано, так она может уйти. Может быть, я надеюсь на это. Серая тень, на которую я не хочу смотреть, стремительно выскальзывает

ускользает

исчезает

От выстрела Караш дергается всем телом, прыгает вперед и спотыкается. Я почти ложусь на спину, повисаю на поводе, едва удержав коня от падения; Караш выправляется и замирает, подрагивая шкурой. Я прикрываю глаза, и под веками парят серые перышки, сухие зудящие перышки, и на кончике каждого стержня — капелька крови.

— Вообще нереально попасть, — говорит Санька, и голос у него плывет, как у человека, вырванного из глубокого пьяного сна.  — Она, сука, мигает типа, только прицелишься, глядь, она уже к другому камню… ну… перебежала…

Скользнула, думаю я. Переместилась — это слово ты искал? Я осторожно спускаюсь обратно. У меня кружится голова, и почему-то хочется плакать.

— Я моргнул — она и ушла, — обиженно говорит Санька, когда я подъезжаю поближе.  — Ф-фу-у-у….  — Он растирает ладонью щеки, трет кулаком глаза.  — Башка гудит, как будто бухал всю ночь. Давай перекурим, что ли, а то прямо ехать не могу.

Он медленно, со стариковским кряхтением сползает с седла, и я тоже спешиваюсь. Удобный плоский камень нагрет солнцем, весь в оранжевых и желтых кругах лишайника, и под задницей сухо похрустывает, когда я сажусь и устало вытягиваю ноги. Синий дым дерет пересохшее горло и ровной струйкой поднимается в небо. У меня осталось три сигареты. У Саньки — вряд ли намного больше.

— Если бы ты чуть быстрее обошла… — тоскливо говорит он.

— Курумник сплошной, — бросаю я, и Санька машет рукой:

— Да я вижу, это я так… Ты нормально все сделала.  — Он глубоко затягивается, качает головой.  — Тут просто вдвоем не справиться, говорил же Сыч — толпой надо.