Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна

— Ну, говори, с чем пожаловала, — он упирается ладонями в колени, подается вперед.  — Или ты просто в гости? Соскучилась типа?

— Ты же знаешь, и дня без тебя прожить не могу, — в тон отвечаю я. Ленчик ждет, и я, плюнув на дипломатию, бухаю, словно прыгаю в холодную воду (ледяную, пенную на камнях, розовую от крови из распоротой руки воду): — Там наверху саспыга ходит.

— О-о-о-о, нет, — Ленчик откидывается назад и машет руками, — ну уж нет, нетушки! Мне одного раза хватило вот докуда.  — Он тычет темным пальцем в кадык.  — Я дурак, что ли, опять лезть? Мало-мало не убился, забыла?

Я не забыла, я до сих пор вижу в кошмарах всадника, скользящего по крутой осыпи, и его запрокинутое лицо, опустевшее от ужаса. Ленчик улыбается во весь рот, и интонации у него — как будто речь идет о слишком бурной пьянке, но глаза не смеются. Глаза загнанные. Он отводит взгляд. Не то чтобы он боится меня — конечно, нет, — но я его напрягаю. Ему от меня неуютно, как будто он уже знает, что я попрошу объяснений. Заставлю вдаваться в подробности.

— У меня чуть крыша не съехала, пока я оттуда выскребся, — говорит Ленчик. Взгляд у него умоляющий: отстань, заткнись, — и я понимаю, что у меня язык не повернется разговаривать с ним напрямую. Я собиралась пробиться под броню его болтовни, но это все равно что вспороть живот испуганному зверю. Или наступить на него копытом — мимоходом, безразлично шагая по своим делам.

Но я все-таки делаю еще одну попытку — в обход, словно огибая болото.

— Мы с Санькой вчера ее чуть не взяли, — говорю я.  — Из-под носа ушла.

Пристально вглядываюсь в его лицо: мелькнет ли одобрение? Досада? Но под маской глуповатого веселья Ленчик непроницаем. Может даже показаться, что он попросту пуст. Его рисунок начисто стерт о тропы, по которым он столько лет мечется без цели и смысла.

— Санька тот еще охотничек, — говорит Ленчик, — ты его байкам не верь, помню, поехали мы как-то с его батей, ну и Саньку прихватили, а ему лет двенадцать было, совсем еще пацанчик… Мишку взяли — лапы там, клык, ну и козла стрельнули… Так Санька потом в школе рассказывал, как пятерых мишек зараз…

Я пожимаю плечами.

— Охотничек или нет, а я от нее метрах в десяти была. А я, знаешь, не охотничек.

— Ты тоже трепаться горазда, — отрезает Ленчик, и меня на мгновение окатывает волной нелепого жара.  — Значит, вы с Санькой там вчера бегали? А подружка твоя где?

— Наверху осталась, — с деланой небрежностью отвечаю я и поспешно отпиваю чай. Может быть, это шанс все-таки вывернуть разговор на нужное… — Ты, кстати, как нас находил-то все время?

— Я? Вас? Находил? — Ленчик возмущенно выпучивает глаза.  — Да я задолбался от вас — куда ни приду, там вы уже торчите, свободной стоянки не найти!

— Помогал нам… — говорю я почти жалобно.

— А что же, смотреть, как вы голодом-холодом шаритесь?

— Куклу принес!

— Какую куклу? — удивляется Ленчик, и я замолкаю.

Ленчик щурит и без того узкие, непроницаемые глаза, и в доме становится душно. Я вдруг отчетливо ощущаю, что заперта в тесном пространстве с человеком, которому не доверяю ни на грош, и даже кошусь на дверь. Из войлока, покрывающего доски, выступает совершенно обычный квартирный замок, и мне очень хочется, чтобы он был открыт. Но это не страх, это — тоска, как на мелком болоте: один неловкий шаг — и провалишься по колено, начерпаешь полные сапоги, все ненадежно, везде подвох. Ни слова напрямую, все сказанное — совсем не то, что имеется в виду, а ты сиди расшифровывай и не забывай, что, может быть, это вранье, не расслабляйся ни в единой реплике, а ошибешься — выйдешь неловкой, нелепой, бестактной дурой. Тоскливо. Противно.

Я рассматриваю Ленчика — тот снова весело суетится у чайника — и понимаю, что не могла пойти на охоту с Сычом и Мишкой по той же причине, по которой не хочу больше оставаться в избушке Ленчика. Одно дело — пасти вместе туристов, заниматься общим делом, понятным и прозрачным, и совсем другое — пойти наверх в обстоятельствах не таких очевидных. Договариваться с ними я могла, хотеть пойти — могла, но в последний момент увернулась бы аккуратно и незаметно. Чего проще — устроила бы так, чтобы Аркадьевна меня не пустила. Это все она, злая Аркадьевна, я так хотела, а она завалила меня работой, не могу же я ее послать!

Так почему я оказалась на охоте? Неужели саспыга уже тогда отравила меня, неужели достаточно было оказаться рядом, чтобы согласиться на это изматывающее, ноющее, как заноза, напряжение? Нет, было что-то еще. Был кто-то еще.

— Лень, тогда на охоте… кто еще был, кроме нас с тобой? — тихо спрашиваю я.  — Мишка, Сыч, а третий?. .

Ленчик закатывается веселым смехом.

— Склероз одолел? Стареешь, ох, стареешь… Да Илюха это твой был, Илюха! Ты что, правда забыла?!

Табуретка подо мной плывет, и воздух становится темным, кислым и начисто лишенным кислорода. Я не хотела этого помнить, да? Я даже не хотела помнить, сколько лет уже не ходила с Ильей наверх. Сколько лет даже толком не разговаривала с ним.

Избушка Ильи стоит на самом краю Кучындаша — там, где урочище сужается, снова превращаясь в долину, прорезанную разбитой дорогой на Озера. Илья здесь только летом, на зиму он возвращается в город, но его домик намного теплее и крепче, чем развалины, в которых живет (иногда ночует) Ленчик. Коновязь и очаг под навесом, но никакого огорода — только слегка пощипанная конем трава. И никакой крапивы. И — полосатый гамак, натянутый под козырьком крыльца рядом с несколькими разобранными седлами — промазывал, наверное, и отложил обсохнуть. Илья покачивается в гамаке, прикрыв глаза, проводки наушников спускаются по груди. Может быть, слушает музыку, но, скорее всего, книжку.

Я рассматриваю его исподтишка. За это время он постарел. Все тот же красноватый загар и светлые до белесости волосы, но — глубокие складки на лице, но — новый, серебристый оттенок щетины… Да сколько же времени прошло?!

(— Телефончик-то я записал, — говорит Сыч.  — Только… Да ладно, и правда, погнали завтра с утра.

Я бы запрыгала от радости, но в голову тут же забредает трусливая мыслишка: несколько дней наверху в компании Мишки и Сыча — это же свихнуться можно. Вот бы с нами был кто-то, с кем можно разговаривать, не выбирая слов и не ожидая подвоха. Кто-то, с кем я привыкла чувствовать себя в горах свободно, весело и безопасно. Кто-то, кто покажет то красивое, что я сама не заметила. Кому я привыкла доверять с самого первого своего похода, с тех пор как я была ошалевшей от гор туристкой, а он — инструктором, учителем, гуру…

— Ты же пойдешь? — спрашиваю я Илью. Я знаю, что ни единому слову о саспыге он не верит — не так у него мозги устроены. У Ильи на лбу написано: какой только дурью не маются.

— Ты же знаешь, я не охотник, — уклончиво отвечает Илья, и Мишка насмешливо фыркает в темноте, тихо, но отчетливо. Тени у рта Ильи становятся чуть глубже, и мне хочется зашипеть на Мишку. Расфыркался тут как дурак.

— Ну и что, — я подаюсь вперед, едва удерживаясь, чтобы не схватить Илью за рукав.  — Интересно же! Может, в новые места забредем, ты ведь тоже еще не все облазил! — Илья с сомнением качает головой. Он колеблется, и я, ерзая от нетерпения, умоляюще складываю руки.  — Да ладно тебе, поехали!. . )

…Моя тень падает на Илью, и он резко садится. Въезжает босой ногой в седельные ремни, сваленные в кучу. Шипит от боли и морщится, наступив на пряжку.

— А, это ты, — наконец говорит он.  — Привет!

Он рад. И он удивлен, искренне удивлен. Я копаюсь в памяти — когда последний раз, когда? — и ничего не нахожу. Так, привет, пока, я вечно была занята, когда он заглядывал в «Кайчи». Мы вяло перебрасываемся репликами — как дела да что с погодой… Я хочу рассказать про буран и как дошла до белых скал, но тогда придется выкладывать все, а я не знаю, как об этом говорить. И мне неловко упоминать саспыгу. Вся эта история с саспыгой вдруг видится мне грубой, отвратительной, почти непристойной. Я просто стесняюсь напоминать о ней Илье.