Колдовской мир. Год Единорога - Нортон Андрэ
Сам не знаю, как удалось мне добраться до долины. Видимо, меня вел инстинкт. Смутно припоминаю, что шел мимо полей, мимо видневшихся вдали бревенчатых домов, точнее, трех таких домов, стоявших кучно, хотя, быть может, зрение выкидывало со мной шутки. Кажется, часть дня я пролежал, укрывшись за скалами, а черная птица, спланировав вниз, пыталась выклевать мне глаза, так что я очнулся от боли. Впрочем, очень может быть, что это был сон. Было уже за полночь, когда я проснулся от невыносимой жажды, кожа моя была так горяча на ощупь, будто меня обернули горящей тканью.
Я подобрался к краю скалы. Горы здесь были выше, чем на земле Гарна. Помнилось, Гафия проходила где-то здесь. Я надеялся, что в этих местах меня не заметят караульные Тагнеса и мне удастся найти дорогу к дому Мудрой. Вспоминая, как во время похода она разбивала палатку в стороне от людей, я уверен был, что и сейчас она живет где-то поодаль.
Пробираясь в темноте, я падал и вставал бессчетное количество раз. Лихорадка наконец взяла надо мной верх, я споткнулся и полетел вниз с такой силой, что показалось, будто я проваливаюсь в черную бездну. И это был уже не сон, а что-то более глубокое и менее приятное для тела и души.
Случилось так, что те, кого я искал, сами нашли меня. Временами я с трудом приходил в себя и видел над головой шатер из шестов, связанных сверху сухой лозой. Чудилось, будто лежу я на сжатой полосе с торчащей из земли соломой. Свешивавшиеся пучки сухих стеблей и листьев казались перевернутым вверх дном садом, убитым осенью.
Голова все еще болела, но жар, сжигавший меня, прошел. При попытке поднять руку я испытывал такую слабость, что меня охватывал страх. Затем силился повернуть голову. В виске начинало яростно пульсировать, но я уже способен был видеть, правда только одним глазом. Я увидел, что лежу на кровати, в хижине, совершенно не похожей на крепкий дом Гарна. В хибарке не было ничего, кроме табуреток да небольшого очага, сложенного из камней с застывшей на них глиной. Камни были использованы также в качестве основания для полок. На этих импровизированных дощатых полках лежали пучки сухой травы и стояло много глиняных горшков и деревянных ящичков.
Помещение наполнял запах разнообразных трав. Одни пахли пряно и приятно, другие же – странно и резко. На огне стоял металлический горшок на трех ножках. В нем что-то булькало, и запах оттуда разносился уже другой. От него голова моя заболела еще сильнее, а желудок дал знать, что давно уже пуст.
Откуда-то послышался шорох. Мне удалось слегка повернуть голову, и в полутемной комнате (свет лишь слегка проникал через две очень узкие щели в стенах и из-под дверей) я увидел Мудрую. Она взглянула на меня и, подойдя, притронулась ко лбу. Голова отозвалась резкой болью. Должно быть, я вздрогнул, хоть и старался не подать вида, что столь легкое прикосновение причиняет мне нестерпимое страдание.
– Лихорадки больше нет. – В тихом голосе мне почудились резкие интонации Гарна. – Это хорошо. Ну а теперь…
Она подошла к очагу, зачерпнула из горшка поварешкой темную жидкость, налила в грубую глиняную чашку, добавила немного воды из ведерка и две-три щепотки сухой травы из большого набора глиняных горшков.
Во время похода она была одета в приличную одежду, которую обычно носят женщины любого клана. Сейчас же на ней была рубашка, не доходящая до колен, и бриджи. На ногах такая же мягкая охотничья обувь, в какой я ходил на дежурство.
Она снова подошла ко мне. Подложив руку под голову, подняла меня с легкостью, которую трудно было ожидать от женщины, и поднесла кружку с горячим содержимым к моим губам.
– Пей! – приказала она, и я послушно, как ребенок, подчинился.
Жидкость была горькой, но я выпил ее, стараясь не подать вида, что она мне не по нраву, так как понимал, что она обладает оздоровительным воздействием. Осушив кружку, я схватил женщину за край рукава и выложил правду, зная, что сделать это необходимо, пока в голове моей не помутилось. Ведь если не признаюсь, это будет еще бо́льшим предательством.
– Меня изгнали из рода…
Собственный голос удивил меня, так как слова, легко сложившиеся в мозгу, я произнес с трудом, с остановками, будто язык и губы вдруг стали страшно тяжелыми.
Она опустила меня на кровать.
– Ты болен, – ответила она, как будто это обстоятельство могло извинить любое преступление, как бы ни было оно тяжело. – Тебе нужен отдых.
Я сделал попытку заговорить, чтобы она поняла меня, но она прижала пальцы к моим губам, отчего мою распухшую и разбитую плоть пронзила резкая боль. Потом она перестала обращать на меня внимание и стала расхаживать по комнате, словно пересчитывала пучки и коробки, то снимая их с полки, то ставя на место. Вероятно, здесь соблюдался определенный порядок.
Наверное, напиток ее обладал снотворным действием, потому что я почувствовал, что глаза мои слипаются, и я провалился в здоровый сон, без сновидений.
Проснувшись, я увидел Гафию, стоявшую возле очага. Горшок по-прежнему кипел на огне. Она помешивала в нем ложкой с длинным черенком, чтобы не стоять слишком близко. Это было важно, потому что жидкость выплескивалась и брызги падали в огонь, который каждый раз вспыхивал в ответ. Должно быть, она услышала, как я пошевелился, потому что посмотрела на меня, вынула ложку и положила на полку. Затем подошла ко мне и принесла еще одну чашку.
В этот раз я сам приподнялся на локте, не желая ее помощи, и увидел, что в чашке была чистая вода. Я выпил ее до капли. Никогда еще вода не казалась мне такой вкусной. Потом я постарался объяснить ей то, чего госпожа ее, по всей видимости, не поняла:
– Меня отлучили от рода… – Я не спускал с нее глаз. Я чувствовал жгучий стыд, но понимал, что обязан сказать об этом, несмотря на то что болен. – Лорду Тагнесу будет выгодно отправить меня назад, к Гарну. И он сможет обвинить твою госпожу в том, что она меня не выдала…
Девушка, нахмурясь, прервала меня:
– Забина не имеет отношения к роду лорда Тагнеса. И что он будет делать, ей неинтересно. Ты ранен, нуждаешься в помощи. Она же может помочь и, следовательно, должна помочь. Никто не имеет права в это вмешиваться.
Я чувствовал, что она не понимает. По нашим понятиям, тот, кого отлучили, проклят, и те, что оказывают ему помощь, навлекают на себя неприятности. Отныне со мной не должен разговаривать ни один человек. Я превратился в живой труп. Никто не должен общаться с человеком без роду без племени.
– Это все из-за леди Айны… – Я пришел к ним не затем, чтобы они меня вылечили. Не это меня мучило. – Она ходила в твое Лунное святилище. Я видел ее там несколько раз, но не сообщил об этом лорду Гарну. А теперь она пропала, быть может, попала под влияние злых Сил.
– Мы знаем, – кивнула она.
– Ты знаешь? – Я попытался сесть, и мне это даже удалось, хотя голова была такой тяжелой, как будто на нее был надет шлем, весивший в два раза больше обычного. – Ты ее видела? – Мысль о том, что, возможно, Айна встретилась с Гафией и та защитила ее… Хотя с какой стати она будет это делать?
– Ты говорил об этом в бреду. – Так она погасила возникшую было во мне надежду. – Кроме того, лорд Гарн приезжал сюда в поисках дочери. Выяснив, что здесь о ней ничего не знают, они поехали на запад.
– На запад… – повторил я, как эхо. В ту незнакомую страну, в которую даже Братья по Мечу не советовали ехать… Что там делать Айне?
– Возможно, ее туда призвали, – сказала Гафия, будто прочитав мои мысли. – Она отправилась к Святилищу в полнолуние, а у нее не было никакой защиты.
– Призвали… но кто и куда? – не отставал я.
– Тебе об этом знать не положено. Это решать Забине. Сейчас наполни желудок и постарайся набраться сил. Тебе предстоит дорога.
Она пошла к другой полке и принесла мне кусок свежеиспеченного хлеба и чашку с яблочным повидлом. Я принял еду дрожащими руками. Мне было немного больно, когда я ел. Она же вышла из дома, и мне больше некому было задавать вопросы, кроме как самому себе. А ответов на них у меня не было.
