Медведев. Книга 2. Перемены (СИ) - "Гоблин (MeXXanik)"

— Мастер-князь, — начал было он, но я только махнул рукой:

— И вам доброго дня. Начальник у себя?

Жандарм коротко кивнул, и я направился к лестнице, которая вела на второй этаж.

Кабинет Зубова был залит солнечным светом из распахнутого окна. Воздух тёплый, пахло бумагой, выветрившимся табаком и сухим деревом от подоконника. Сам начальник жандармерии сидел за столом, сосредоточенно раскладывая дела в аккуратные стопки. В правой руке задумчиво, не глядя вертел карандаш. Но как только я вошёл, он положил его в сторону и поднялся.

— Добрый день, мастер-князь, — сказал он без подобострастия, но с ясным уважением.

— Добрый, — отозвался я и подошёл ближе. Взгляд скользнул по столу.

Слева — папки с пометкой «срочно». Справа — «очень срочно». По центру — целая башня с ярлыком «уже поздно».

— Интересный способ разграничения работы, — протянул я, чуть приподняв бровь.

Зубов сел обратно, откинулся в кресле, развёл руками:

— Как есть. Помнится, я уже говорил: народа не хватает, мастер Медведев. А мне одному со всем не сладить.

Зубов выглядел так, будто ночь у него была не то чтобы короткой, а вовсе без сна. Мятый китель, с расстегнутой верхней пуговицей, ремень слегка сбился набок, будто надевался впопыхах. На плечах виднелись следы дорожной пыли, а на локтях засохшие пятна, подозрительно напоминающие размятую зелень. Волосы торчали, как трава после грозы: в разные стороны, безо всякой логики, и не спас бы их ни гребень, ни молитва.

Лицо главы жандармерии было осунувшимся, под глазами залегли тени. Щетина небрежно сбрита, остались короткие полоски у шеи, как от лезвия, торопливо проведённого по коже.

Он потер виски и, не дожидаясь вопроса, сказал, сипловато усмехнувшись:

— Вчера в лес ходил. Решил сам проверить это… про пропавшего.

Слово «сам» прозвучало не хвастливо, а скорее упрямо.

— Думал, гляну, где парня искать. Власова, — продолжил Зубов. — И, может, хоть что-то обнаружу. Пошел от лесопилки. Следы там уже затоптали. Запахов почти не осталось. Но я поймал аромат дикого перевертыша. Думаю, что он и задрал человека. Хотел пройти по его следам. Но, честно говоря… заплутал. Со мной такого раньше не бывало. Я ж здесь каждый поворот знаю, с юности. А тут — будто что-то замкнуло. Хожу, хожу, и всё вроде знакомо, но вывернуть к дороге не могу. Словно кругами гоняют.

Он на секунду задумался. Взглянул на меня, и я отметил, что в глазах Зубова видится усталость. Жандарм же чуть прищурившись, добавил, уже тише:

— Кажется, Иволгин решил меня в глубину не пускать. Не понравилось ему, видно, что я туда один и без приглашения. Обычно мы с ним ладим. Он хоть и не любит людей, но нарочно не вредит. Особенно детям и тем, кто ходит по грибы с одной корзинкой.

Мужчина помолчал, провёл ладонью по лицу, будто хотел стереть остатки сна и лесного дурмана.

— Я свернул одежду и оставил привязанной к ветке и сменил ипостась. Но даже таким меня не пустило. В нос ударило чем-то хмельным да кислым. Ну, я и не стал упираться. Повернул обратно, пока с рассветом не затянуло меня в чащу. Зверь в лесу куда сильнее человека. Потому я едва сумел вернуться в человека. Давно меня так не лихорадило. Щетина на ладонь отросла. Насилу удалось сбрить. С тех пор вот сижу, как выжатый… и бумагу в «очень срочно» перекладываю.

Улыбнулся криво, но без горечи. Как человек, который принял: даже если ты глава жандармерии, лес всё равно играет по своим правилам.

Я сел в кресло напротив. Устроился поудобнее, закинул ногу на ногу, чувствуя, как мягкая обивка чуть проседает под весом. За окном где-то гудела машина, в углу тиканье часов вплелось в общий ритм. В кабинете было тепло и чуть душновато, как всегда, когда солнечный свет стоит в воздухе, а не просто льётся в окно.

— Мы тоже вчера с дружиной зашли в лес, — начал я, глядя на Зубова.

Он чуть приподнял бровь, но не стал перебивать.

— Проверяли, кто воет у самой границы с болотом. Сначала думали, может зверь, или нечисть. Местные жаловались, да и слухи пошли. Слишком громко там кто-то выл.

Зубов напрягся. Руки перестали перебирать бумаги, взгляд стал острее. Он чуть подался вперёд, и в этот момент локтем сдвинул стопку дел. Та легко, без сопротивления, упала на пол, разлетевшись бумагами, как птицами, вырвавшимися из клетки. Но жандарм не обратил на это ни малейшего внимания.

— Нашли тело парня? — спросил он, и голос его вдруг стал хриплым, резким, с низким ворчанием в груди.

В эту секунду в нём проскользнула звериная суть: кожа на черепе натянулась, в глазах полыхнули янтарные искры.

Я покачал головой.

— Нет. Не тело. Мы нашли молодого перевёртыша. Только-только соскользнувшего с человеческой шкуры. Он был на грани, уже почти зверь, но… там что-то ещё держалось. Как будто не до конца ушёл.

— Кто-то из браконьеров получил рану… — начал уточнять Зубов.

— Он и есть Власов, — спокойно ответил я.

Жандарм не пошевелился, но всё тело его было напряжено, как натянутая струна. Лицо заострилось. Глаза потемнели, будто кто-то задул лампу изнутри.

— Мы его оставили, — продолжил я спокойно. — В лесу на попечении Иволгина.

Я видел, как у Зубова дрогнула скула. Только на мгновение. Но это было заметно.

— Леший сам вышел к нам, — продолжил я. — Сказал, что знал об этом парне, что нашёл его раньше. И нарочно запер его в лесу, чтобы перевертыш никого не убил.

— Это многое объясняет, — произнес жандарм.

— Иволгин пообещал, что будет кормить его дальше, пока не станет ясно — вернётся он в человека или нет.

— Чем же вы его подкупили, князь, что он вам такое пообещал, — пробормотал Зубов, впрочем не ожидая от меня ответа.

В комнате стало тише, чем нужно. За окном кто-то хлопнул дверью машины, но звук прозвучал приглушённо — как сквозь воду. Зубов сидел не шевелясь. В его взгляде не было ни благодарности ни злости.

Потом жандарм медленно выдохнул. Так, как выдыхает не человек в мундире, а живой уставший мужчина, на чью спину легло чуть больше, чем он рассчитывал. Он отвернулся, поднялся с кресла и подошёл к окну.

Свет лег ему на лицо полосой, подчеркнув усталость, высветив в глазах беспокойство. Плечи чуть опустились, но спина оставалась прямой. Зубов не привык сдаваться, это я уже понял.

— Если парень начнёт возвращаться, — сказал он наконец, не оборачиваясь, — я сам его всему научу. Как держать зверя. Как сохранять в себе человека. Как жить с этим.

Голос был глухой, с хрипотцой, но в нём чувствовалась решимость. Не театральная, а простая, мужская, когда знаешь, что выбора нет, и всё равно идёшь.

— А если сорвётся… если зверь в нём победит, — продолжил он, глядя на улицу, — то может ведь, по памяти, вернуться в город. Диким зверем выйти к людям. К тем, кто знал его мальчишкой. Кто пироги с ним делил и по спине хлопал.

Он замолчал, опёрся ладонью на подоконник.

— Я таких уже убивал, — сказал Зубов тихо. — Перевёртышей, что сорвались. Что приходили охотиться на вчерашних соседей. Потому что память — это запах. И если прошлое манит теплом, зверь придет. Только не для того чтобы согреться. А за кровью.

Он отвернулся от окна, медленно подошел к столу, но не сел. Стоял, глядя в пол, будто сам перед собой давал обещание.

— И если понадобится — я снова это сделаю. Не потому что хочу. Потому что другого выхода не будет.

Взгляд его поднялся на меня. В глазах не было жестокости. Только груз ответственности и звериная тоска.

— Хорошо, что он остался жив. Потому что даже после такого… после изменения сути он все еще может быть человеком. Митька был хорошим парнем. Может и перевертышем будет неплохим.

Я кивнул:

— Тоже хочу в это верить. Он сохранил шапку в своем гнезде…

— Жена его вязала, — усмехнулся Зубов. — Хорошая девка, строгая, но добрая. Я сам с ней поговорю как все решится. Если надо будет, то скажу как есть. Сам.

Я кивнул, а потом вспомнил о цели своего визита и откашлялся, меняя тему разговора.