Медведев. Книга 2. Перемены (СИ) - "Гоблин (MeXXanik)"

Медведев. Книга 2. Перемены

Глава 1

Домовой

Мне не пришлось оглядываться, чтобы понять, что в комнату вновь явился Никифор. Воздух чуть сгустился, запахло сухой бумагой, глаженым бельем и прогретой на солнце черепицей. А через мгновение стоявший за спиной домовой вздохнул. Глубоко и с выраженным страданием, словно ему в очередной раз поручили что-то, выходящее за рамки его служебных обязанностей. Он поступал так нарочно, чтобы привлечь мое внимание. Но я сделал вид, что не заметил этого намека. И тогда домовой с неохотой, будто выдавливая из себя каждое слово, он произнёс:

— В дом пожаловали гости.

Я нарочно продолжал хранить молчание. Не потому, что не расслышал. Голос у домового хоть был тихий, но вполне себе внятный. Просто я решил, что пора бы заняться воспитанием. Никифору, как и любому другому обитателю дома, нужно напоминать, что со мной не шепчутся из-за угла, а разговаривают как полагается, в лицо и с уважением. Или хотя бы без обиды на весь белый свет.

Поэтому я продолжил спокойно сидеть, занимаясь своим делом, как будто ничего не произошло. В доме было тихо, и в этой тишине особенно выразительно звучало терпеливое молчание того, кто привык, чтобы его замечали сразу. Но я был к этому готов.

Проказы Никифора обычно начались с пустяка. Каждую ночь окно в моей спальне распахивалось само собой. Вроде бы мелочь, но раздражающая. Я плотно закрывал раму, задвигал защёлку, даже подпирал как-то старой книгой. Но это не помогало, и к утру оно всё равно было открытым.

Первое время я списывал это на сквозняки, покосившуюся раму, особенности старого дома. Но после сегодняшнего происшествия стало ясно, что дело вовсе не в плотницких недочётах.

Сегодня на рассвете я проснулся от странного звука. Хриплого, почти человеческого. Сначала решил, что это снова Никифор вздыхает где-то под потолком, демонстрируя очередную свою обиду. Но когда открыл глаза, то увидел не духа, а ворону. Настоящую, здоровую, с блестящими перьями и острым как нож, клювом. Она сидела прямо на подоконнике и раскачивалась, будто готовясь к выступлению. Заметив, что я ее вижу, гостья встрепенулась и принялась каркать. Казалось, что она откровенно хохотала.

Я вскочил на ноги, потеряв остатки сна, выгнал птицу прочь и закрыл раму, и тут же услышал ещё один звук — короткое хихиканье, из тёмного угла комнаты. Сухое, с оттенком удовлетворения. Примерно таким голосом мальчишка хихикает, увидев, как кто-то сел на оставленную на стуле кнопку.

Никифор, конечно, к тому моменту уже растворился в воздухе. Как и положено порядочному домовому, который умеет уходить незаметно, но так, чтобы ты знал: он был.

Воевода, как человек, привыкший смотреть на вещи с высоты лет и службы, во время утреннего чаепития после моего рассказа философски заметил:

— С домовым, князь, надо ладить. Не спешить, не давить. И он постепенно привыкнет. А там, глядишь, и мнение своё изменит.

Говорил Морозов это тем самым тоном, каким старшие обычно наставляют младших.

— Придётся потерпеть его характер, — добавил Морозов и пожал плечами так, будто речь шла о капризном, но все же полезном родственнике.

Я выслушал, кивнул вежливо. Но действовать решил по-своему.

Именно поэтому я не ответил, когда Никифор вновь заговорил с характерным обидчивым оттенком, будто ждал благодарности за то, что снизошёл до общения. Сделал вид, что не слышу вовсе. Не потому, что не уважал, но искренне считал: с избалованными надо поступать как с котами. Сразу поддашься — потом на голову сядет, ещё и лоток туда попросит. А может, и не попросит вовсе.

Вместо ответа я просто широко искренне зевнул. Прикрыл рот ладонью, как учили в детстве. И чуть потянулся — неспешно, с ленивым удовлетворением человека, которому важнее сон, чем перепалки с домашними духами.

В углу, где будто сгущался воздух, повисло напряжённое молчание. Настолько ощутимое, что я почти видел, как домовой поджал губы. Но слова не последовало. Что, в общем-то, уже можно было считать победой. Небольшой, но стратегически правильной.

Я вернулся к чтению документов, словно ничего не происходило.

Домовой глухо выругался с таким надрывом, будто только что сломал себе невидимый ноготь о мою вредность.

— Вот же, едрёна кочерыжка… Послал же Всевышний мне испытание. И ведь доведёт меня до каления белого. Вот возьму и пну этого…

— Комары, что ли, пищат… — пробормотал я, нарочно вскинув взгляд к потолку и изображая крайнюю степень невинного недоумения.

— Чегось?.. — голос замер на полуслове, и через секунду передо мной возник сам Никифор в своём привычном человеческом обличии. Маленький, крепко сбитый, с лохматой бородой и недовольной складкой между бровей. И я мигом оторвался от своего занятия, приветливо улыбнулся и откинулся на спинку кресла:

— Здравы будьте. Давно вас не было видно и слышно. Я уж начал думать, что вы на отдых подались. Или обиделись.

Домовой посмотрел на меня, как на ребёнка, который только что вылил суп на белую скатерть, но делает вид, будто так и было задумано.

— Хватит дурака валять, — наконец возмущённо запыхтел Никифор, расправляя плечи и примеряя образ глубоко обиженного труженика. — Всё вы видите и слышите, ваше княжество. Я, между прочим, всегда в этом доме при деле. И никуда не пропадал.

— Да? — я медленно скрестил руки на груди и поднял бровь. — То есть, утренний бардак в моих покоях случился не потому, что ты отлучался?

— Бардак? — переспросил он с самым невинным видом, каким только может обладать домовой с многовековым стажем. Но глаза его при этом мелко забегали — сначала к буржуйке, потом к полу, потом, почему-то к старинному телефонному аппарату. — О чём речь? Не понимаю…

— Окно оказалось открытым, — напомнил я терпеливо. — Опять.

Никифор почесал затылок, будто надеялся, что нужный ответ прячется где-то под волосами.

— Неужто? — протянул он. — Ну, это… это, может, замки слабые. Надобно поменять. Столетие как не обновлялись, всё ж на соплях держится да на моем внимании.

Я тихо усмехнулся, не спуская с него взгляда. Судя по выражению его лица, он был вполне доволен своим объяснением, в меру неубедительным, в меру техническим. И главное — с намёком, что виновато само окно, а никак не он.

— Отлично, — сказал я, вытаскивая из внутреннего кармана блокнот и быстро записывая в него короткую строку.

— Это вы что там пишете? — тут же насторожился Никифор, вытянув шею, будто надеялся разглядеть заголовок через стол, сквозь обложку и мои пальцы одновременно.

— Не ты один в доме при деле, — произнёс я негромко, сдержанно, и с едва заметной усмешкой. Закрыл блокнот с тем самым жестом, каким обычно захлопывают папку с делом после вынесения приговора. — Открытое окно — это, конечно, мелочь. Может, даже и не простыну от сквозняка…

Домовой смерил меня взглядом, в котором читалась вся тяжесть вековой мудрости и лёгкая досада на мою чрезмерную бодрость духа.

— Городской крендель, — фыркнул он с таким презрением, будто слово это означало не просто происхождение, а сразу диагноз, мировоззрение и неразвитую чувствительность к домашней магии.

— … но есть вероятность, что через открытое окно проникнет кто-то из мелкой нечисти, — спокойно закончил я, глядя на него поверх блокнота.

— Не проникнет, — возмутился Никифор, задрав подбородок. — Никто в дом не войдёт без моего ведома! Я, между прочим, хранитель. Всегда на страже.

— Значит, птица залетела не просто так, — заметил я и, не торопясь, вновь открыл блокнот. Щёлкнул ручкой и вписал ещё пару слов, подчёркнуто медленно, чтобы домовой это точно заметил.

Никифор замолчал. Видно было, как внутри него борются гордость и растущая тревога. Он приоткрыл рот, хотел что-то сказать, но вместо этого снова уставился на блокнот.

— Что вы там записали? — наконец спросил он, хмурясь, словно ожидал увидеть перечень всех своих прегрешений за столетие.