Медведев. Книга 2. Перемены (СИ) - "Гоблин (MeXXanik)"

— Не в деликатности дело. Просто… женская сумка — это страшная вещь, князь.

Он говорил серьёзно, почти исповедально, не отрывая взгляда от дороги.

— В ней может оказаться что угодно. От гвоздодёра до мышеловки. А может… и того хуже, — он замолчал на пару секунд, словно решался, стоит ли продолжать. — Какие-нибудь салфетки. Или эти их… косметички. Цветные, в горошек… с замочками…

Он чуть побледнел, как человек, вспомнивший нечто не до конца переваренное.

— Не нужно мне таких травм, князь. Я не всё могу вынести, чесслово.

Я повернулся к нему, изучая лицо воеводы. Морозов не шутил. В его тоне не было улыбки — лишь усталая, честная осторожность. Как у того, кто уже однажды сунул руку не туда и больше не хочет повторений.

Я помолчал, потом всё же спросил:

— Вы были женаты?

Морозов кашлянул, будто воздух вдруг стал гуще, и промолчал. Ответа сразу не последовало. Но по тому, как он сжал губы и отвернулся к окну, я понял: был. Или почти. И разговор этот явно не для дороги.

— Мне и без того хорошо, — выдохнул Владимир и осенил себя священным знаком. Сделал это небрежно, по старой привычке, но видно было — от сердца. Почти сразу добавил, словно оправдываясь:

— Я не против дамского общества, — проговорил он, чуть опуская плечи. — Но семья… это для меня слишком. Не потяну.

Воевода замолчал, будто вспоминал что-то. Потом продолжил, спокойнее:

— Я привык к гостевому домику за хозяйским особняком. Пусть он и не ахти какой. Зато всё своё. Небольшая кухонька, душ, старая бочка во дворе, чтобы охладиться летом. Всё как надо. Живёшь и не мешаешься.

Он чуть усмехнулся уголком губ:

— Часто летом выбираюсь на сеновал ночевать. Удобно. Тихо. Пахнет травой, сверчки… Сны лучше. А если не в одиночку — так и вовсе душа отдыхает. Порой с мужиками на рыбалку ездим. Ваш дядюшка, к слову, тоже это уважал. Без лишнего шума, с котелком, с ночёвкой. Хорошо было.

— Он тоже не женился потому, что не хотел менять свою жизнь? — хмыкнул я, бросив на воеводу быстрый взгляд.

Морозов посуровел. Лицо стало жёстким. Он бросил на меня быстрый, непроницаемый взгляд, потом отвернулся, будто смотрел не вперёд, а куда-то глубже, внутрь себя.

— Была у него супруга, — сказал он тихо. — Да сгинула.

И замолчал. Словно поставил точку, за которой входа не было.

Мне стало неловко оттого, что я ляпнул, не подумав. Слова прозвучали буднично, а задели глубже, чем я ожидал.

— Я не знал, — тихо пояснил я, опуская взгляд. — У нас про родню по материнской линии не особенно принято говорить.

— Бывает, — вздохнул воевода. Голос у него был ровный, без обиды. Он на миг отвёл глаза от дороги, покосился на заднее сиденье.

— Не открывал я эту сумку, — сказал он после паузы. — Но сразу понял, чья она. Тут не надо иметь семи пядей во лбу. И думается мне, что вернуть ее решили потому, что с ведьмой никто не хочет ссориться. Среди старшего народа дураков нет.

Машина ехала ровно, с лёгким гулом. Морозов вёл уверенно, не глядя на указатели. Асфальт был не везде ровный, местами с заплатками, с выбоинами, но он огибал их легко, будто заранее знал каждую. Внутри салона было тихо. Даже мотор звучал мягко.

— А почему нельзя было пустить Веру в дом её деда? — спросил я, глядя вперёд. — Обязательно было поселить непонятно где?

— Так положено, — ответил Морозов без всякой заминки. — После смерти хозяина жильё опечатывается до вступления в наследство. Она пока не вступила.

— А если наследника нет? — уточнил я.

— Тогда наследство уходит на баланс княжества. Закон такой.

Асфальт под колёсами шуршал ровно, за окнами мелькали заросшие участки, редкие столбы и пышные кусты у обочин.

— И часто имущество уходит в доход княжества? — спросил я, больше чтобы не молчать.

— Здесь редко кто из дальней родни остаётся, — ответил воевода, слегка кивнув. — Душеприказчик находит дальнюю родню в других княжествах, те приезжают, смотрят и уезжают. Им тут ничего не надо. Потому почти всё — и дома, и участки, и постройки — город на баланс берёт.

Он помолчал, потом добавил:

— Чаще всего даже личные вещи остаются в комнатах. Наследники не ценят. Всё, что для местного память или оберег, для них — просто хлам. Сбывают за копейки, выкидывают, забывают. Северску проще, когда город решает. А то потом чужие припрутся, начнут делить, требовать, ругаться. Лучше уж по-нашему. Спокойно и без скандалов.

Он замолчал на пару секунд, затем, будто вспомнив важное, добавил:

— Ваш дед еще так все устроил. У князя на балансе много жилья по городу было. Это уж потом Совет подключился…

Я ничего не ответил. Это не требовало обсуждения — просто ещё одна обязанность князя, о которой я раньше не думал.

Машина покатилась медленнее, мы въехали в район со старыми добротными домами из красного кирпича. Они не выглядели заброшенными, но и свежести в них не было. Некоторые крыши перекошены, кое-где черепица держалась на честном слове. Оконные рамы посерели от времени, на стёклах виднелись пятна дождей и пыль, забившаяся в углы. Бетонные ступени у подъездов были сбиты по краям. Как будто их точила не погода, а жизнь.

— Вот мы и на месте, — сказал Морозов, когда свернули к старым докам.

Машина медленно прокатилась по ухабистой подъездной дороге и остановилась у здания, что выделялось даже среди местной скромности. Дом был двухэтажным, с позеленевшей от времени шиферной крышей. Стены выцвели неравномерно, штукатурка облупилась местами. Узкие, частые окна смотрели в разные стороны, в каждом виднелась своя занавеска: где цветы, где кружево, а где просто газета, приколотая кнопками.

— Пойдёмте, — буркнул Морозов и заглушил мотор. — Спросим у заведующей, как эта самая Вера устроилась. Может, она уже смыться успела. И мы зазря сюда приехали.

Я взял сумку с заднего сиденья и вышел из машины. Воздух здесь был другим. Густой, влажный. Пахло сыростью, ржавчиной и железом — таким, что разъедает не сразу, но основательно. Где-то рядом протекала вода, и её запах смешивался с дымом и старым деревом.

Я вдруг поймал себя на мысли, что не помню, какими были запахи в столице. Всё оттуда будто стерлось. Осталось только это: доки, сумка в руке и тяжёлый воздух у воды.

Дежурный у входа сидел на шатком стуле и читал потрёпанную книжку в мягкой обложке. Старик с рыжеватой, спутанной бородой, в выцветшей спецовке и клетчатых тапочках на босу ногу. Он поднял на нас ленивый взгляд, но как только узнал Морозова его будто током дернуло. Мужчина поспешно вскочил, вытянулся в струну, уронив книжку на пол.

— Доброе утро, — выдохнул он и быстро скосил глаза на меня. Взгляд стал настороженным, почти испуганным. — Неужто сам князь решил проверить наши угодья?

— Имеет право, — просто сказал Морозов, не вдаваясь в подробности. Голос был ровный, чуть глуховатый. — Где комендант?

— Так, у себя… — тут же ответил дежурный, но затем спохватился и поправился: — В столовой. Завтрак у них.

— Ясно.

— Проводить? — угодливо предложил он, шагнув чуть в сторону, будто уже готов был выйти из будки.

— Оставайтесь на месте, — сказал я строго. — Пост покидать не стоит. Глядите в оба.

Старик осенил себя священным знаком и быстро снова опустился на продавленный стул. Книжка осталась валяться под ногами.

— Неужто беда пришла?.. — проблеял он, почти шёпотом.

— Никакой беды нет, — уверил я и шагнул за Морозовым в коридор. Воздух внутри был тёплый, с ароматом варёных круп и чего-то кислого.

Столовую мы нашли не по запаху, а по звону посуды и тихому гулу голосов. В коридоре стояла длинная вереница людей. Некоторые вполголоса переговаривались, другие просто ждали, молча глядя перед собой. Тут были самые разные: поджарые работяги с натруженными руками, обрюзгшие мужики с мутным взглядами и сизыми лицами, женщины с пустыми кастрюлями в руках и бигуди на головах, словно прерванные прямо во время утренней возни.

У самой двери, чуть в стороне от общей очереди, я заметил знакомое лицо — Борис. Тот, что недавно приезжал в поместье и уверял нас в своей порядочности. Теперь он выглядел иначе. Стоял у окна, облокотившись на стену с ленцой, что трудно было не заметить. Говорил вполголоса, но с нажимом, обращаясь к хмурому мальчишке лет пятнадцати, одетому в пиджак на вырост, который топорщился в плечах.