Елена Федина - Наследник
Я смотрел на него с замешательством. Он действительно ездил ради меня в Тиноль, будучи королевским сыном. Это не укладывалось в моей голове, которая уже трещала как старый табурет.
— Прощай, — сказал я, — я постараюсь не вернуться.
— Тебе это не удастся, — усмехнулся он.
Когда я дошел до двери, он меня окликнул. Я обернулся.
— Ну что еще?
— Если ты дашь мне полчаса, я поеду с тобой.
Кажется, в эту минуту я ему поверил. Что-то дрогнуло в моем окаменевшем сердце, что-то сдавило его железным обручем и обдало кипятком.
— Не надо, Сетвин. Это мое. Тебе незачем подвергать себя риску.
— Я живучий. И потом… чем черт не шутит, вдруг мы и в самом деле братья?
Последние полчаса я провел у Альфина. Я не сказал ему, куда я еду, мальчишке вовсе не обязательно было это знать. Я рассматривал его глобусы и атласы и слушал его очаровательную трескотню. Мокрый снег уже превратился в мокрую метель. На улице было мерзко и тоскливо.
— Когда вы вернетесь? — спросил Альфин, подходя к окну.
— Недели через три.
— Так долго!
— Дороги развезло, а то бы раньше.
— Сто тысяч лет метель мела, — сказал он грустно, глядя в окно, — но был же миг и без метели…
Я не перебивал.
— И небеса как зеркала
Вдруг распахнулись, заблестели,
Всего на миг пролился свет,
Чтоб мы увидели друг друга,
И снова тьма, и снова вьюга
Сто тысяч лет, сто тысяч лет… я буду скучать без вас, честное слово.
— Я без тебя тоже, — улыбнулся я.
— Я бы поехал с вами, но не могу.
— Там, куда я еду, глупые мальчишки не нужны.
— Ну и проваливайте!
— Не хулигань тут без меня.
— Ну, вы тоже там к прохожим в темноте не приставайте!
— Ладно, так и быть.
— Господи, скорей бы весна! — вымолвил он на прощанье.
22
Кермиль был пограничной точкой. Когда мы сказали, что едем дальше, хозяева гостиницы посмотрели на нас как на припадочных. Я с трудом уговорил Сетвина остаться и ждать меня в гостинице, я даже коня оставил, потому что и скотину было жалко. Рано утром по скованной ночным морозом пустой дороге я пешком отправился в свой родной город. К полудню дорога подтаяла, вокруг всё было уже не бело от снега, а черно от пепла. Жуткая была картина в сочетании с необычной тишиной и зловещими предчувствиями.
Одно я почему-то твердо знал, что Эска жива, и что я найду ее. На что я надеялся, сам не понимаю. Просто слишком хотел этого, просто думал об этом всё время и днем, и ночью, и мысли не допускал, что ее нет.
Город показался вдали уже на закате. Я устал и продрог от холодного ветра и сырости, хорошо было бы встретить хоть один уцелевший дом, растопить в нем камин и согреться. Еще лучше было бы встретить живых людей. И уж совсем замечательно было бы встретить живую Эску!
Надежды мои не сбылись. Уцелевших домов не было, одни обгорелые стены. Трупов было много, возле каждого дома. Я уже видел такое в Араклее, только то было летом, знойным и беспощадным. Об этом не хотелось вспоминать.
Свой квартал я нашел. Харчевня была сожжена, в открытой ране выгоревшего окна виднелись останки обгорелой мебели. Я вошел в то, что осталось от двери, и долго бродил по золе и головешкам. Начал падать снег. Зима была невыносимо долгой и, казалось, ей не будет конца. «Сто тысяч лет мела метель…»
Что-то блеснуло под ногами. Я с удивлением поднял из кучи пепла свою детскую игрушку, которую подарил Доминику — трехцветную пластинку. Она совершенно не обгорела и не испортилась, так же переливалась как радуга, только к синему цвету добавился еще и фиолетовый. Пластинка стала четырехцветной. Я не стал ее испытывать, было не до игр, просто сунул в карман.
Мне надо было искать Эску. Царство смерти лежало передо мной в своей необъятной кошмарности, со своим зловещим холодом и запахом дыма, и я бродил по нему до темноты, теряя силы и надежду.
Оказалось, что живые люди в Тиноле все-таки были, но все они были невменяемы и больше походили на тени, чем на людей. Какой-то старик завывал не хуже волка на пороге своего сгоревшего дома, на мои призывы он не отозвался. Ребенок как мышь проскользнул в кучу обломков и не вылезал оттуда, как я его ни звал. Две женщины, взявшись за руки, шли куда-то с отрешенными лицами, увидев меня, они только расхохотались. Ни одна из них не была похожа на Эску.
Седая старуха, худая как смерть, ссутулившись рылась палкой в пепле. Она была босиком и в одном платьишке, из под которого проступали ее костлявые лопатки. Мне было не жарко даже в полушубке, я посмотрел на это несчастное создание с ужасом и решил отдать ей хотя бы шарф, если, конечно, она не припустит от меня как от звероящера.
Я подходил все ближе и ужас мой перемешивался с изумлением. Что-то знакомое было в ее движениях и в ее спутанных густых волосах, совершенно седых и запорошенных снегом. Потом она обернулась, и мне осталось, наверное, только взвыть и вцепиться себе в волосы. Это была моя Эска. Я хотел найти ее, я верил в это, я молил Бога, но того, что я увидел, я не пожелал бы никому.
Она побежала от меня. Такая худая, такая беспомощно босая и такая безумная! Большего ужаса я в жизни не испытывал.
Я орал, прыгая за ней через обгорелые балки и кучи барахла, я звал ее, я умолял ее. Она убегала, издавая немыслимые звуки, пока не споткнулась о колесо телеги. Мы вместе упали на снег, и мне еще долго пришлось с силой стискивать ее, пока она билась в конвульсиях.
Я лежал на снегу. То, что осталось от нее, лежало на мне и вздрагивало. Я прижимал ее к себе, стараясь хоть немного согреть, и целовал ее лицо.
— Эска! Ты живая! Успокойся, не бойся меня…
Как это ужасно, смотреть в безумные глаза. Даже у собак и кошек в глазах есть разум. У Эски его не было, только глубинная, вселенская пустота. Я закутал ее в полушубок, надел свои носки, замотал шарфом и нес до тех пор, пока не нашел дом, который сгорел только наполовину. Там были стены и крыша, и лавка, на которую я смог положить свою бесценную ношу.
В этом городе сгорело почти всё, и я с трудом нашел дрова для камина. Растопил снег в котелке, достал вино и закуску из мешка. Мне казалось, что в груди у меня завелось какое-то существо, которое исходит дрожью и скулит. Руки мои тоже дрожали.
Эска тихонько сидела на скамейке, потом спокойно сказала:
— Как жарко.
И это прозвучало для меня как гром. Я долго не мог повернуться. Я боялся, что мне только послышался ее голос, и глаза ее все также безумны, и лицо ее всё также несчастно. Одно я понимал: разум ее еле-еле теплится, и нужно быть с ней очень осторожным, не делать резких движений, не сказать ничего лишнего…
