Явье сердце, навья душа (СИ) - Арнелл Марго

***

— Ты все знаешь.

Вздрогнув, Яснорада подняла глаза на Морану. И когда царица успела присесть рядом с ней с рукоделием? Наверное, в те тягучие мгновения, во время которых Яснорада смотрела сквозь окно на Кащеев град. Как долго она сидела так, без единого движения, не моргая и почти не дыша?

— О чем вы, моя царица?

— Твой взгляд изменился. Ты изменилась. В тебе знание, что выворачивает наизнанку душу. Взбивает ее, как перину, и возвращает уже иной.

Отнекиваться Яснорада не стала. Морана — не просто царица и Кащеева жена. Она, если верить Ягой, колдунья, чаровница. Отчего ж ей не увидеть то, что творится с душой Яснорады? Отчего не знать про другой, чуждый мир?

— Знаю.

Морана кивнула, не отрывая взгляда от вышивки.

— И что думаешь?

Вопрос звучал слишком спокойно и как-то… неправильно. Не в тон мыслям, что метались у Яснорады в голове. Будто Морана решила соткать новый ковер и предлагала цвета на выбор. «Что думаешь, красный или голубой?»

И верно, почти то же самое, что спросить: «Что думаешь, узнав, что окружающий тебя с рождения мир — это мир мертвых?»

— Не знаю, — тихо ответила Яснорада.

Не исчерпывающе, но хотя бы честно.

— Есть такая забава — дать человеку вкусное яство, и он съест его, только блюдце с ложкой не облизав. А потом сказать, что в этом ястве были смолотые пауки и черви. И человек, который мгновение назад улыбался и нахваливал стряпню хозяйки, позеленеет.

— Пауки? Черви?

Морана пожала плечами, прикрытыми царским платьем — тяжелым, серебристым, расшитым льдисто-голубым.

— Явьи дети в большинстве своем их ненавидят. Считают отвратительными. Некоторые, увидев, и вовсе вопят. Представить страшно, как бы они кричали, если бы увидели в мое заговоренное зеркало собственную душу.

— Вы о том, что наше восприятие ситуации зависит от того количества правды, которая нам дана?

Морана разулыбалась.

— Слышу чужие речи.

Яснорада вздохнула.

— А что едим мы?

— Землю, — с сожалением призналась царица. — Приукрашенную, присыпанную мороком, что снежной порошей.

— А как же скатерть?

— Самобранка? — Морана скривилась. — Ягой она досталась, матери твоей. Границу она, глядите-ка, охраняет. Вещицы чудные с той, с Навьей стороны, может забрать.

Яснорада смотрела на царицу во все глаза, старательно пряча изумление. В словах Мораны ей почудился яд, а во взгляде прищуренных глазах — зависть. Но если бы царица всерьез вознамерилась обладать тем, чем обладала Ягая… неужели что-то могло бы ее остановить? Яснорада вспомнила тяжелый, пригвождающий к месту взгляд Ягой, ее совсем не напускную суровость.

И все же что-то останавливало…

— Не послушалась меня самобранка, — поморщившись, призналась царица. — Слишком мертвая я, поди, для нее. Ничего. Не впервые Навь меня отвергает.

Набравшись смелости — все же она говорила с царицей! — Яснорада выпалила:

— Зачем делать вид, что нам нужно есть? Зачем есть землю, притворяясь, что ешь вкусные яства?

— Мертвые тоже имеют право на жизнь. — Морана сказала это тоном, который, по ее разумению, все объяснял. — Пусть даже не настоящая жизнь это, а вечное притворство.

И вовсе не гордые слова величественной царицы, а еле слышный шепот, в котором чудились отголоски стыда.

Оторвавшись от рукоделия, Яснорада посмотрела на Драгославу. Все время, что они беседовали с царицей, она чувствовала на себе взгляд чернокудрой невесты Полоза.

— Что ждет Драгославу, если она станет Полозовой женой?

Между ней и Мораной будто протянулась тонкая нить — связь двух людей, делящих одно знание. Только поэтому Яснорада осмелилась спросить.

— Золото. Много золота. — Царица изогнула тонкие губы в усмешке. — И одинокая жизнь под землей. Ни единой души там не будет, ни червей даже, ни пауков. Одна лишь выстланная позолотой гнилая, болотная тоска.

— Нельзя так, — тихо, но твердо сказала Яснорада. — Она должна знать, какая ее ждет участь.

— Заступаешься за ту, что искони тебя инаковостью попрекала? — с жесткой усмешкой спросила царица.

Мягкость Яснорады казалась ей малодушием.

— Мертвые тоже имеют право на жизнь, — тихо сказала она, вкладывая в слова собственный смысл.

Морана хрипло рассмеялась. Невесты Полоза вскинули головы. Пронзали Яснораду колкими, что снежинки, взглядами, пытаясь понять, чем смогла она развеселить царицу.

— Ох, не жалей ее, ничего о ней не зная, — отсмеявшись, сказала Морана.

— И что я должна знать о Драгославе? — насторожилась Яснорада.

— Имя ее настоящее я забрала. И может, тем сослужила ей хорошую службу. Ни Добрыня, ни другие молодцы, которых она до смерти довела, теперь ее не найдут.

Добрыня... Отчего это имя так ей знакомо?

— Я сама дала Маринке новое имя. Слава ей, я знаю, ой как дорога. — Морана расхохоталась, безмерно собой довольная. — Колдуньей при жизни была Маринка. Той, что мужей очаровывала, что женихов своих в туров превращала, если чем-то ей, своенравной, не угодили.

— Туры? — непонимающе спросила Яснорада.

И ведь знала и это слово откуда-то…

Царица указала на одного из созданий Драгославы, что бродил по дворцу. Того, что с двумя камнями вместо копыт и мощным телом, в прыжке, казалось, способным пробить в стене дыру. Голову его венчали длинные рога, расходящиеся в стороны, как раскинутые руки.

— Не тур, конечно, но его подобие. То, что осталось от вынутых из ее головы воспоминаний.

Яснорада хмурилась, стараясь выудить из собственной памяти отголоски чужих историй. И, пускай и не сразу, но вспомнилась ей одна, про богатыря Добрыню.

Наказала ему мать держаться поодаль от колдуньи Маринки, что своими чарами девятерых богатырей и простого люду извела — как лес дремучий, заколдованный, одурманила, завлекла к себе и погубила. Добрыня следовал материнскому наказу, пока, блуждая по городу, не приметил воркующих голубков и не почувствовал в них что-то неладное, колдовское. Пустил стрелу каленую, а она возьми и угоди в окно высокого терема. Терема, в котором и жила коварная колдунья Маринка. Как Добрыня пришел за стрелой, она увлечь его попыталась. Воспротивился он, и тогда в ход пошло ее колдовство. Маринка наказала Добрыню за несговорчивость, за то, что посмел ей противостоять — превратила его в златорогого тура. Буйный зверь долго бесновался на воле, сея разрушение, точно зерно. Скотину, птиц и скакунов родной тетки растоптал. Та узнала в страшном звере околдованного родного племянника, обернулась сорокой и когда Маринка отказалась облик Добрыне возвращать, ее саму в сороку превратила.

Колдунья на сорочих крыльях полетела к Добрыне-туру, села на рога и прошептала: «Согласишься пойти со мной под венец, верну тебе облик человеческий». Добрыня дал ей обещание жениться. Расколдовала его Маринка и сама стала девицей.

От скуки ли или от злости в ней неутихающей, после свадьбы она снова чары свои затеяла. Превращала Добрыню то в горностая, то в сокола. Он бился в родных стенах, когти ломал, пока жена-колдовка потешалась над его бессилием. Измученный, Добрыня попросил хоть на время обратить его человеком. Не чуя подвоха, Маринка его просьбу исполнила. А богатырь подал знак своим слугам и поданной ему острой саблей снес Маринке голову. Люди, что избавились от коварной и злой колдуньи, были только рады.

А Яснорада все пыталась понять, откуда она знает эту историю.

— Вы наказываете ее за то, что сделала?

— Наказываю? — удивилась Морана. — Да кто я такая, чтобы судить души? Что ты, я Маринкой почти восхищаюсь. Чарами — отголоском того, что от прежней жизни осталось, — она меня развлекает. Да и схоже наше с ней колдовство. Я иллюзии сотворяю, она в бездушные поделки вдыхает жизнь. Но всякое создание способно меня утомить. Не вина Маринки, что ее час почти пробил.

И к беседе с Яснорадой царица потеряла интерес. Поднялась и прошла мимо сидящей у окна Мары. Та вышивала что-то — ровно, гладко, ниточка к ниточке… как всегда. Драгослава едко называла ее «совершенством», но правды в этих словах было больше, чем желчи и ядовитой зависти. Мара была безупречна в каждом своем движении, в каждом, даже едва уловимом, жесте. Пока остальные показывали грацию в танце, мастерство в пении, ум и утонченность в стихосложении, дочь Кащея и Мораны могла просто стоять… и тем вызывать у других восхищение.