Анна Московкина - Исток
Вечером Крон пришел с ратными. Заказали пива, мяса, сидят, пируют, я голову ломаю, за что мне такая честь выпала. А потом смотрю, взгляд у него стекленеет, но с купцова стола не сходит. Да все больше за дочку цепляется.
А та дурища рада-радешенька, то плечом поведет, то голову призывно склонит. Все красуется, да как не покрасоваться молодой девице перед красивым мужиком, у которого меч при поясе и пятеро молодцов свиты.
Может, и вправду она Крону по вкусу пришлась, может, купцу за колдуна отомстить решил… Пропала девка, вышла во дворик нужду справить и не вернулась. И Крон быстро засобирался. Дальше только сплетни да слухи… Может, купец колдуна сам позвал, может, он не только кольчугу надел, но и сторожить купца возле корчмы остался… Скажу, что своими глазами видел. Колдун зашел в зал, за ним девка плелась. Плакала, жалась к нему, дрожа осиновым листом. Папку завидела, бросилась, давай что-то лепетать, да только купец аж почернел весь. Встал, за нож схватился, что ему колдун сказал, тоже не слышал. Да только ушли они вдвоем.
А наутро на главной площади Крона в таком обвинили, что, будь его батька жив, быстро бы выпорол сынка, не посмотрев, что тому двадцать пятый год шел. Но Крон трусом не был, дураком был, а вот трусом никогда — предложил он купцу дело судом богов решить. Поединком.
Колдун сам вызвался, никто его не просил. Отговаривали Крона с ним биться, мол, не может отродье чародейское честный бой держать, не удержится — использует силу колдовскую. Но я уже говорил, трусом Крон не был. А колдун слово дал: только меч, ничего боле. Ни жеста, ни слова, только меч. Верить слову не стали, смотрящего мага вызвали, наблюдать за боем…
Может, ваши колдовские боги и не вмешивались… да только сам бес его силой да ловкостью одаривал, а леший потом драться учил. Крон вокруг него как щенок бегал, меч все из рук выпускал, будто тот маслом вымазан. Как он злился, а колдун стоит спокойно, устал, конечно, взмок весь, но и Крон уж шатался от усталости, а в толк все никак взять не мог, отчего тогда его белоглазый не убивает. Потом догадался… Проучить решил, унизить, а руки пачкать не желал.
Кто стрелу в него пустил, не видели. Да когда тут увидишь, все на них смотрели. И колдун ее отбил! Ты, девка, хоть раз видела, чтобы мечом стрелы отбивали? Я видел, в бою, когда стрел этих три сотни летит, две штуки отобьешь, от трех увернешься, а одна таки ужалит. И то готов ты к ним, когда залп поднимают — далеко слышно. Но одну, со спины? Виданное ли дело? Отвлекла его стрела, тут Крон и ударил. В спину, подло. Тогда-то все и поняли, что жалел его чародей, убивать не хотел. Хотя ошибаюсь я, вру. Не жалел — брезговал. Меч он мимо себя пропустил, увернулся, а рукой голой ударил под подбородок. Вся площадь слышала, как позвонки затрещали. Упал на снег тот уже мертвый. А чародей вроде как и расстроился, не собирался убивать. Да только не смог себя превозмочь — сделал машинально, как тело приучили.
Смотрящий не нашел к чему придраться. Признал бой честным. Наместник тоже никаких претензий не имел. Наоборот, перед купцом извинились.
— И куда тот наместник делся?
— Как корова языком слизала, говаривали, под лед со свитой по весне угодил.
— Под лед… Спасибо, милсдарь Щелкун. Скажи мне, а смотрящий под лед не провалился?
— Нет.
— И где мне его найти?
— Ехала бы ты отсюда. Сам твой колдун виноват, сам влез, пусть теперь разгребает.
— Не могу, милсдарь. Должна я ему ни много ни мало — жизнь. А долги надо возвращать.
— Только сама пропадешь! Рон не чета братцу, он честно биться не будет. Он трус!
— Я заметила. Так где смотрящий живет?
— На третьей улице. Опомнись! Глупая, пропадешь!
Я помолчала, отпила доселе нетронутое пиво, на котором пожелтела и опала шапка пены. Можно казаться какой угодно сволочью, жалить словом, порой больнее, чем клинком, но никогда нельзя проходить мимо беды.
— Пусть твоя девка меня проводит. Я вернусь через четверть часа.
Когда я спустилась в зал, трактирщик только хмыкнул и толкнул вперед девку, ту самую, что таскал за косу Рон.
— Значит, колдунья все-таки?
— Значит, — не стала я спорить. Хотя смотрящего курткой с серебряными бляхами и мечом с инесским клеймом не обманешь…
Девка смотрела на меня дикими глазами и за весь путь не проронила ни словечка.
Смотрящий жил в высоком тереме с острой двухскатной крышей. На крыше вертелся из стороны в сторону ворон, клювом указывающий ветер, — символ Инессы. Издавна вороны служили колдунам, приобретя мрачную славу и отплатив нам той же монетой, хотя к их пристрастиям в еде мы никакого отношения не имели. И если уж говорить о колдунах, могущих обращаться в этих черных птиц, то много вероятней, что единственная не польстившаяся на мертвечину на поле брани птичка — это тот самый оборотень и есть. Хотя разговоры про таких оборотней — это, конечно, сказки. Вторая ипостась оборотня похожа на северного, самого крупного волка.
Рука легла на дверной молоток.
— Кого леший принес?
— Из Инессы послание.
— Не жду.
— Еще бы, — буркнула я себе под нос, — слушай, а ты…
Но девка уже успела превратиться в силуэт с мотающейся из стороны в сторону косой. Убежала, трусиха.
— Ты, что ли, из Инессы? — От смотрящего мага Береговниц его отличала только бородка. Короткая и, несмотря на годы, почти не тронутая сединой.
— Я. — За еще одну серебряную я узнала кое-что про смотрящего. — Мастер Ральер. Доброго дня.
— Человек? — удивился он. — С каких пор Владычица доверяет людям? Или в Инессе теперь плохо с колдунами?
— Не намекаете ли вы, что одежда и меч краденые?
— Даже не знаю. И что вы хотите?
— Пустите меня в дом. Я не наемная убийца и не соглядатай. Вам нечего бояться.
— Именно с этих слов я бояться обычно начинаю. Ладно, проходи, как тебя звать?
Я ненадолго замялась, думая, называть ли свое настоящее имя. Решив, что ложь дело неблагородное, я назвала домашнее прозвище, которое более уместно среди близких, нежели у смотрящего в гостях.
— Рин.
— Проходи, Рин. Я тебя выслушаю.
Внутри дом смотрящего Ральера был изукрашен не менее обильно и старательно, но здесь больше постарались женские руки. На раскрытых окнах ветер трепал вышитые занавеси, у рукомойника висел рушник, расшитый велманским узором.
На столе скатерть беленого льна с узорной каймой, на сундуках и полках плетеные салфеточки. Даже я, далекая от рукоделия (в том смысле что совершенно бездарная, и попытки вышивать крестиком напоминали о хордримских письменах, выполненных сумасшедшим со старческой дрожью рук), даже я восхитилась, восторженно цокнув языком.
