Петр Воробьев - Разбой
Обнявшись по очереди с Кьело, Адусвинтой, и Ингмаром лирником, штурман спустился вниз по трапу. Прошелестев длинным платьем, Кьело последовала за ним. Нажир пододвинул складной стул поближе к Ингмарову, развернул меха, пробегаясь пальцами по кнопкам, и скоморохи завели что-то плясовое. Луна проглядывала сквозь облака, даже в её неярком прохладном сиянии разноцветные, по объяснению Кромбьёрна шкипера, из-за пепла в стратосфере, извергаемого огнедышащей горой посреди Завечернего моря. Под шелест турбин, «Хранительница Меркланда» скользила над смутно видными саженях в двадцати внизу – больше в свете из окон, чем в лунном – вспененными гребнями волн. Следить за тем, как эти гребни с бешеной скоростью исчезают из вида, было довольно занимательно с четверть часа, но до окончания пересечения Моря Тьмы Островов оставались ещё добрые сутки. На окоёме показался большой парусник – семь мачт, жёсткие четырёхугольные паруса с промежуточными рейками. Тем же курсом шло несколько двухмачтовых судёнышек – сересские рыбаки и плавучий рыбообрабатывающий завод. С кормы корабля-завода заморгал огонёк: «Ясного неба». Из-под прогулочной палубы «Хранительницы» ответные вспышки передали благоволительное пожелание «Попутного ветра».
К#варе отвернулась от окна в полтора её роста. Под остеклением прогулочной палубы собралась примерно половина путешественников, остальные спали по каютам. На самом деле, в переплётах, естественно, было не стекло, а трёхслойный прозрачный бутерброд, где обязанности хлеба, сметаны, и колбасы выполняли поликарбонат, боросиликат, и сильмарилит. С платившими за проезд мешалось и изрядно ватажников. Некоторые радели о развлечении путешественников, как то стюард, Ингмарова троица со скрипкой, колёсной лирой, и гармонью, и пара заводил-танцовщиков. Ещё с полдюжины механиков и электриков заботились о собственном развлечении, даже после полусуточной вахты предпочтя сну более возвышенный досуг. Некоторые резались в гнефатафль[167], Ингви, помощник штурмана, вместе с парой туайцев стоял в раздумье у высокой шестиугольной доски для игры в Три Воинства[168].
Сынишка одного из купцов пытался подружиться с трёхпудовым лютокотом[169] «Хранительницы», дремавшим у неработавшего за ненадобностью электрообогревателя. Прочие ватажники и путешественники прогуливались по периметру вдоль окон, кое-кто потягивал вино или пиво, листая дённик, другие слушали музыку, или следили за отточенными движениями Горяны и Йоло. Танцовщики лихо отплясывали между столиков, будто у них под ногами было не покрытое пробковыми матами альвское олово всё-таки довольно узкой палубы атомолёта, а навощённое дерево наборного пола в зале какого-нибудь дворца в южном Гардаре размером с поле для ногомяча. Наконец, турболётчики, по идее находившиеся на боевой вахте постоянно, одновременно развлекались сами и развлекали других, вяло клея одиноких (или притворявшихся таковыми) путешественниц. В срединном проходе, что пошире, Бакуня декарх плавно кружил основательную медынскую купчиху, чей золотопоясный супруг дремал, переполняя собой мягкое кресло, у стола, заставленного пустыми блюдами и бутылями. – Сыну, не тяни его за хвост, проснётся, сожрёт же! – вяло сказала мать котолюбивого чада. Ребёнк не внял, кот двинул круглым ухом и приоткрыл один жёлтый глаз. – Тяни, тяни. Этого сожрут, нового сделаем, – нарочито возразил отец. Это подействовало, лютокот был временно оставлен в покое.
Третья пара, участвовавшая в танце, радостно пробренчала мимо К#варе. Основным источником звуков были серебряные цепочки и финтифлюшки с бирюзой, раковиной, и ёжесвинскими иглами, щедро украшавшие одеяние небольшой, но выразительно упитанной винландской девы. Мировид, судя по раскрасневшемуся лицу, то ли увлечённый прелестями путницы издалека, то ли и ими увлечённый, и успевший вопреки запретам (боевая вахта как-никак) принять на борт жидкий балласт в форме чарки мёртвой воды, опустил правую руку примерно на вершок ниже расшитого бисером пояса девы. Та мило щебетала:
– Виру моему мужу пришлось заплатить только один раз, за стрелка, которого он уложил из картечницы через щель в бронещите. Зато за головы трёх из тех, кого он убил во время колошенского налёта, оказалось, даже награда полагалась!
Мировид поспешно поднял руку на более приличное место. Облачённый в гутанское чёрное долговязый муж-убийца и охотник за головами, которого звали Вамба, сидел чуть поодаль в кресле рядом с шипевшей машиной, где варился ергач. В одной его руке была стопка покрытых разнообразного происхождения пятнами листов со страшного вида вычислениями, в другой – на три четверти опустошённая глиняная кружка, опять-таки с ергачом.
– Задать магнитное поле можно, решение существует. Но кто осилит сверхпроводящие обмотки сработать?
Прежде чем ответить, его собеседник, одетый по янтароморскому обычаю, и раза в два пошире Вамбы в плечах, хлебнул ергача из своей кружки.
– Я думал, что Рёгнвальд, коза его забодай, Эрскин думал, что Фейнодоксо, доброго ему здоровья, Фейнодоксо думал, что Ардерик… светлая ему память. Здесь главное так закрутить плазму, чтобы все вихри в ней разрушались, тогда упадёт теплопотеря, и в середине жгута пойдёт синтез. Осфо думает, что кто-нибудь из Сатиса.
– Иронично, – Вамба отставил кружку. – Тебе из Поморья до Сатиса уж никак не через Винланд добираться. Почто ж сразу с их эргастерием не поговорил? – Так дурь, козе на смех. Между Сатисом и Волыном дрязга идёт уж больше десяти лет. Волын строил было токамак для «Гулльвейг», не осилили. – Что ж так? – Плазменный жгут терял слишком много тепла. Синтез не шёл, оболочка перегревалась. Взамен решили подрядить Сатис, переделать корабль под атомный распад. Потом по горячим следам «Емшана», – янтароморец фыркнул, веселясь собственной довольно жуткой шутке. – Спохватились, что с машиной распада вместо токамака она на несколько веков загадит всё побережье выхлопом. Так недостроенная и стоит.
– Как же вдруг о таком великом предприятии недодумали-то?
– Не вдруг. Дело прахом пошло из-за усобицы мистагогов. Сеймур Кнутлинг на Уседоме и Ладомир из Сатиса некстати принялись меряться удами. Сеймур и так горд да горяч, так ещё ему Психофоро нашёптывал всякую дрянь. Даже обидно, когда два таких великих мужа ссорятся не из-за красавицы, не из-за сокровища, а считай что на пустом месте… – Сеймур, Ладомир, а ты-то там причём? – Так я из Сеймурова мистериона! Сатис – в круге земном последнее место, куда мне идти за помощью! – Что ж, так и получится. Ирония – весь земной круг облетишь, чтоб за три гросса рёст попасть. А помогут-то? – С письмом к Ладомиру от самого Осфо? Теперь пусть только попробуют не помочь!
Колёсная лира Ингмара и гармонь Нажира смолкли. Адусвинта извлекла из скрипки заключительную последовательность звуков и опустила смычок. Последовало вежливое рукоплескание. Скоморохи[170] временно удалились, Бакуня и купчиха принялись раскланиваться друг с другом, купчиха – стараясь дать турболётчику возможность заглянуть в вырез своего платья, лётчик – стремясь в полной мере оценить частично сокрытые шёлком и горностаем формы. Винландская дева снисходительно потрепала Мировида по щеке, подбежала к Вамбе, и уселась на подлокотник его кресла.
Купец, до того дремавший, разлепил один глаз, макнул ранее недоеденный расстегай в миску с остатками раковой похлёбки, подкрепился им, и возгласил:
– Толлак Рейрович, кормить-то когда будешь? – После кинокартины, Левота свет Уморович! Может, пока налимьей печёнкой перекусишь? Или балычком? – Искуситель! Вели и того, и другого, и мозгов морского козла! Безмер подавальщик пошёл было в сторону камбуза, но Толлак остановил его, подняв в воздух руку и вновь обратившись к купцу: – Левота-батюшка, под мозги, не соизволишь уисгебы отведать? Охен Тотшен, заветный бочоночек, с самой Альбы… «Батюшка» обмахнул бороду рушником, вследствие чего примерно половина украшавших её кусков вязиги, яйца, и рубленого лука перекочевала на юбки несвоевременно воссоединившейся с Левотой супруги. Та бросила преувеличенно страдальческий взгляд в сторону Бакуни. Таким образом приведя себя в порядок, купец вслух рассудил:
– Уисгеба альбингская на крепость да на вкус, что торф в болотной воде развести. Не гораздо её под мозги, не гораздо! Кратковременно закручинившись от однозначности собственного определения, золотопоясный муж сгорбил плечи, опустил очи долу, и потёр переносицу пальцем, оставляя жирный след. Затем он распрямил спину и на всю палубу заговорщицки шепнул:
– Безмерко! Мой балдырган[171] ещё остался? – Остался, Левота Уморович!
