Петр Воробьев - Разбой
– За матушкино здоровье!
Купец осушил чарку и вновь переполнил собой жалобно скрипнувшее кресло. Остальные (не считая лётчиков, Безмера, и Толлака) последовали его примеру в употреблении напитка, оказавшегося довольно приятным на вкус. – Мягок твой балдырган, Левота Уморович, – сказал промышленник похудее и помоложе. – Мягок, да обманчив! В знак согласия, купец одобрительно крякнул, намазывая очередной расстегай мозгами морского козла. – Оборотов в нём будет побольше, чем в горняцкой котяховке, – таинственно согласился Самбор. Вамба кивнул. Свет электрических ламп в светильниках из бронзы с прозрачной мозаикой стал меркнуть, аксамитовые занавеси перед бронепереборкой по ходу разошлись, открывая белый прямоугольник образовки[174] с двумя мезофонами по сторонам. Толлак двинул ещё один переключатель, и из люка в полу с шипением пневматики поднялся кинострой[175]. Стюард извлёк из жестяного короба катушку с новостями, установил её на соответствующую ось, и принялся проводить плёнку мимо зубчатых колёс.
– Кцкваре, забыла спросить, ты сама по какой части в ватаге? – спросила тиванка (понятным образом, ей не вполне удался звук «#»). Тут же раздалось хихиканье. К#варе повернула голову. Хихикала Адусвинта, примостившаяся на скамье через проход, к радости уже устроившихся там трёх молодых промышленников. Скрипачка чересчур охотно и многословно пояснила: – В Нидаросе, Отур механик и Снелауг танцовщица решили срочно списаться с борта, пришлось новых вербовать, приходит эта дева на «Хранительницу», говорит, «Я по объявлению». Йоло хореограф нам: «Новенькая, спляши с Горяной пиррихий[176]»! Взяли мечи, сплясали. Йоло: «А теперь со мной рёропольс[177]»! А она и говорит: «Вы всех турбомехаников так проверяете»? Промышленники засмеялись. Адусвинту следовало поставить на место:
– В том и разница между механиком и скоморохом, что механик спляшет, а вот скоморох турбину не починит. На этот раз засмеялись и промышленники, и схоласты.
– Механик спляшет, или штурман споёт, – добавил кто-то. – Подумаешь, споёт. Я вот, например, ещё на волынке умею, – похвалился Самбор. – А крестиком вышивать? – поддел кто-то. – Тише там, девы с молодцами! – призвал Толлак. Кинострой застрекотал, мезофоны произвели шуршание, на прямоугольник упал свет, промелькнули рунные три, два, один, заиграла торжественно-жестяная музыка, и посреди образовки возникла надпись «Кинохронограф», за которой вращался земной круг. К#варе подпёрла подбородок кулаком, вглядываясь в серебристое мерцание картины.
По покрытой мелкой рябью воде в сопровождении нескольких кургузых лодчонок двигалось нечто прямоугольное. Руны пояснили: «Самый большой док». Вертолёт, с которого велась съёмка, приблизился к угловатому сооружению. Мелкая рябь оказалась полуторасаженными волнами, а лодчонки – паротурбинными буксирами каждый мощностью где-нибудь в девять-десять дюжин гроссов овцебычьих сил. «Первый из трёх доков для новой верфи в Винете построили в Гримсбю», – радостно сообщил бархатный голос вещателя. Вертолёт летел мимо неровной, странно отблёскивавшей стены высотой в несколько десятков саженей. «Чтобы отбуксировать его за три моря на юг, Кромфрид Щука придумал наморозить вокруг дока оболочку изо льда, да не простого, а смешанного с опилками и бумагой». Точка зрения поменялась – теперь К#варе словно стояла у вмороженного в лёд поручня вместе с лопоухим и неопрятно-бородатым мужем в потрёпанной меховой куртке и девой в длинной дублёнке. Оба были обуты в венедские валенки, дева держала на рукояти странный предмет, продолговатый и мохнатый – может быть, почитаемую венедами фафыгу. «Зачем опилки-то, Кромфрид»? – под приглушённый свист ветра сказала дева в предмет, оказавшийся микрофоном, затем едва не ткнув им в бороду изобретателю. Увернувшись, тот поправил на длинном носу круглые очки. «С опилками и бумагой тает медленнее, и выходит куда прочнее, чем просто лёд. Смотри»! Кромфрид выхватил из запаха куртки здоровенную ручницу-короткоствол и под углом в половину прямого разрядил её в покрытие. Дева взвизгнула и уронила микрофон. Угол зрения изменился, в освещённом прямоугольнике на стене показался ледяной настил с еле заметной царапиной от пули. «Так док в полрёсты длиной и плывёт через Завечернее море в Мидхаф», – радостно заключил вещатель, пока через освещённый прямоугольник образовки плыла, качаясь, ледяная стена с саженными рунами «Хавсфру».
– Не говорят, почему доки решили в Винету оттащить, – мрачно добавил Вамба. – Верно, боятся, что в Гримсбю море замёрзнет, и верфь встанет.
Тем временем, «Кинохронограф» показал весёлую толпу, знамёна, палатки, столы, и пивные бочонки на песчаном берегу незнакомого моря. Скоморохи разухабисто играли что-то поморянское, в небе кружили гиропланы и вертолёты. Картина передвинулась вверх, где по протянутому между двумя вертолётами канату шёл потешник с потешницей на плечах. Пробежала рунная строка: «Праздник воздухоплавателей». Вещатель уточнил: «В устье Пены-реки, рядом с космодромом Уседом, идёт веселье. Его причина – испытания нового подводного судна». Воду разрезал перископ, за ним из волн показалась и рубка небольшой подморницы. «При чём же здесь воздухоплаватели»? По мере того, как подморница продолжала всплытие, над водой возникла преувеличенная хвостовая плоскость руля направления, потом волны схлынули с огромных рулей глубины, украшенных эллиптическими наростами, а в передних частях этих наростов открылись лепестки диафрагм. За ними, заволновалась вода, раздался гул, ход подморницы заметно ускорился, всё судёнышко показалось из воды, скользя на паре тощих лыж, и после взметнувшего облако брызг короткого разгона взмыло в воздух. Толпа на берегу возликовала. «При том, что это летающее подводное судно»! – снова обрадовался вещатель. «Сработано в Кильде Редегой, сыном Буребора, со товарищи»!
– Что такое, все новости про техников? – возмутился сидевший рядом с Адусвинтой.
– А ты хотел про эпические труды торговцев треской? – съязвил Лодмунд. – Что ж в треске занимательного! Вот сельдь засолить, там не без тонкостей! – вступила в разговор ранее посыпанная яйцом, луком, и вязигой купчиха.
– Да что ты, почтеннейшая! – возмутился сосед скрипачки. – Треску на воздухе засушить, без соли, чтоб чудо пахучее вышло, это искусство, вот как… как… как на скрипке сыграть! – Верно, – согласился Самбор. – Чуть что не так, получишь не пахучее чудо, а вонючую мерзость.
– Безмер, а принеси-ка всем селёдочки, – вспомнил Левота. – А под селёдочку… – Балдырган не пойдёт! – упредила мужа Пресияна. – Под селёдочку, обнеси-ка собрание чамбой[178]! – закончил купец. В мерцавшем световом прямоугольнике на стене, четвёрки взмыленных коней неслись по ипподрому какого-то этлавагрского города, пока вещатель вотще старался увлечь зрителей ходом состязания месячной давности: «Колесница Зелёных выходит вперёд на последнем повороте! За один день Киниска, дочь Архидамо, дважды выиграла гонку за Синих, и дважды – за Зелёных»! Колесницы остановились, восторженная толпа выбежала на поле и подняла колесничую на руки, не дав её ноге ступить на землю. Длиннорукая и длинноногая Киниска в крест-накрест перетянутом кожаными ремнями защитном одеянии неловко, но очаровательно улыбалась, плывя по воздуху. Побежали руны с именами фотокитонистов и клеохронистов.
Свет киностроя погас, светильники зажглись, Толлак принялся возиться с механизмом, пуская киноплёнку в обход зубчатых колёс для перемотки. – Мне! – лютокот перегородил проход к камбузу. Собрав подорожную в виде нескольких селёдочных голов, зверь милостиво пропустил Безмера и вернулся к обогревателю. Подавальщик принялся оделять путешественников рушничками и тарелами[179], на каждом – кучка маленьких кусочков жирной сельди, горка сладкого лука, и чарка. На этот раз, запах из неё напоминал о чём-то добротном, но по первому применению для питья не предназначенном, например, о топливе для поршневых двигателей. По-видимому, сомнение отразилось на лице К#варе, потому что Левота счёл нужным его развеять:
– Выпей, краса невиданная из земли неведомой! Здоровье моей бабушки пьём, а она без чарочки чамбы ко сну не отходит ещё с Кальмотова разорения! В подтверждение своих слов, купец встал, влил в себя топливо, тут же всосал, как пылесос, с тарела закуску, торжественно утёрся рушничком, и уставился на К#варе. Адусвинта опять начала хихикать, так что отступать было некуда: – Здоровье твоей бабушки! К#варе повторила в точности то же, что сделал купец. Чамба была практически лишена собственного вкуса, но после неё, ощущения от селёдки и лука труднообъяснимо изменились. Кроме того, возникло чувство, что время на сообщение между мозгом и телом возросло раза в три. – Это по-нашему! – купец с размаху плюхнулся в застонавшее кресло и принялся за налимью печёнку. Самбор, едва уполовинив свою чарку, уважительно кивнул К#варе. Ещё лучше, скрипачка поперхнулась чамбой и вывернула селёдку с тарела частично на скамью, частично на предположительно знавшего больший толк в треске соседа, тут же принявшегося хлопать её по спине. Тем временем, стюард успел перемотать и спрятать в жестянку хронику и зарядить кинокартину. Свет вновь померк, кинострой застрекотал. Хлопья крупного снега кружились над чёрными ветвями вишен с давно облетевшей листвой и над странно выгнутыми крышами высоких чертогов, крытыми тёмной черепицей. По узкой улице брёл одинокий и, по всему судя, видавший лучшие времена странник, пьяно пошатываясь и волоча за собой секиру. Не лишённым приятности голосом, странник напевал:
