Евгений Филенко - Гигаполис
Слышно, как ктыри устраивают короткое совещание.
Дьявол, а ведь я и в самом деле вот-вот снова закайфую!
Но глухие, отрывистые и чрезвычайно знакомые звуки властно возвращают меня к реальности.
Это стреляют из машин-ганов с глушителями.
Отдаюсь на милость рефлексов. Превозмогая боль, вываливаюсь из кресла и распластываюсь, чтобы не представлять собой никакого осязаемого объема. Прикрываю затылок руками. С той стороны, куда повернуто мое лицо, вижу, как замертво падают двое ктырей, не успев дотянуться до своих пушек.
Надо мной разыгрывается бойня. Кто-то решительно и безжалостно расправляется с застигнутыми врасплох ктырями. Цель одна: расстрелять всех, кто шевелится, и как можно скорее. Надеюсь, она сочетается и со второй, более благородной: вызволить старого доброго Зомби…
И я сразу понимаю, кто именно пришел мне на помощь.
Мой размочаленный мозг успевает все же молниеносно сгенерировать план. Но не дай бог, если я уже опоздал!
С воплем: «Не трогать девчонку!» вскакиваю на ноги – в изувеченном паху все трещит и лопается от адского жара… И едва успеваю заслонить ее собственным телом.
Серый человек в обтерханном плаще и надвинутой на лоб велюровой шляпе направляет на меня дымящийся ствол.
– Отойдите, – шелестит он лишенным обертонов голосом.
– Нет! – ору я. – Она нужна мне!
Серых пришельцев на сей раз пятеро. Один другого потасканней и гаже… Пока мой старый знакомец решает, не пришить ли ему заодно и меня, остальные мастеровито добивают раненых ктырей.
Спиной ощущаю, как трясется Индира.
– Она узнала, – бормочет серый.
– Она будет молчать! И я возьму ее с собой, ни на шаг не отпущу от себя…
– Вы плохо работаете. У вас одни неудачи. Как вы сможете уследить за ней, если сами постоянно попадаете впросак?
– Без нее я не проберусь в Кактус-Кампус, меня спеленают уже на первом этаже! А так я смогу хотя бы ею прикрыться!
Машин-ган слегка опускается.
Подходит еще один. Та часть лица, что видна из-под шляпы, землистая, грубая, как кусок могильной глины. Он молча рассматривает меня. Потом сдвигает стволом шляпу на затылок. Этакий ковбойский жест. Очень знакомый.
Да и лицо, между прочим, вполне знакомое.
– Привет, Зомби, – говорит он тихо.
Я ощущаю, как во мне замирают все живые токи и даже боль в расплющенном паху затухает.
– Привет, Вулкан, – срывается с моих мертвеющих губ. – Как оно там?
– Ничего. Приходи к нам – узнаешь.
… Он всегда был шутником, Вулкан. И бахвалился, что больше всего повеселится на собственных похоронах. Да так, что обратит все в сальную шуточку, и поп на отпевании будет ржать в бороду, а уж мы, почетные гости, таща гроб на полотенцах, просто загнемся от смеха…
Теперь я вижу, что бахвалился он не зря.
И все мне становится ясным, как самый ясный день.
Я негромко хихикаю. Потом начинаю хохотать во всю глотку. Никак не могу остановиться. Меня буквально корчит.
– Изумительно!.. Потрясающе!.. Мертвецы… нанимают живого! На то и Зомби, чтобы его… нанимали покойники!..
– Зомби, – говорит Вулкан. – Мы не покойники. Мы сами наняты.
Похоже, Индира решила присоединиться ко мне. И сейчас мы оба закатываемся как ненормальные.
Но нет, она вовсе не смеется. Она плачет в голос, и даже скорее не плачет, а воет белугой.
14. Сергей Сполох
– Послушайте, писатель! – восклицает Фимка Бергель. – Ну, потребил я то, что вы мне подсунули в прошлую пья… встречу. Так вот: сим удостоверяю, что все вами написанное – говно!
– Дерьмо, Фима, дерьмо, – благодушно поправляет его Борис Ильич. – Или, как писал Аввакум Петрович, «лайно». Хотя он и вашего варианта не гнушался… Что вы бранитесь при даме?
– Я привыкла, – успокаивает его Лариска.
– И потом, вы нисколько меня не удивили и не огорчили. Разумеется, если преследовали цель именно удивить и именно огорчить. Помните, у Хармса? Выходит писатель: «Я-де, писатель!» А ему из зала: «А я думаю, что ты – говно…» Простите великодушно старика, Лариса Юрьевна.
Писатель и вправду стар. Ему никак не меньше семидесяти. Высохший, но довольно бодрый дед, с плохими зубами, редким седым ежиком и чрезвычайно желчным нравом.
– Этот ваш Храмс – тоже древнеримский писатель, как и вы? – уточняет Бергель.
– Не Храмс, а Хармс. Советский, Фима, советский. Причем виднейший представитель советского абсурдизма. Вы как филолог обязаны знать.
– Еврей?
– По моим сведениям, вполне русский… А что это у вас столь трепетное отношение к собственной этнической характеристике?
– Это не у меня трепетное отношение. Это у вас. Меня нынче снова обосра… оскорбили в магнаре. Изволите видеть, выругали жидом.
– Ну и что? Вы разве не жид? Вполне законченный жид. Что за нелепые комплексы?.. Вот я, например, украинец, и нисколько этого не стыжусь.
– И катились бы на историческую родину!
– Я не люблю хохлов. Украинцев люблю, а хохлов терпеть не могу.
– А какая разница?
– Та же, что между жидом и евреем. Украинец – прекрасный образец человеческой породы. Если мужик – то красивый, статный, с замечательной растительностью на теле и отменно певучим голосом, не дурак выпить и подраться.
– По вас не скажешь.
– Ну, я не чистый украинец, скорее метис. В этом городе все метисы… Не отвлекайтесь от темы! Если женщина – то писаная красавица своенравного поведения и с отмеченными выше достоинствами, с поправкой на женскую природу.
– А хохол?
– А хохол – существо бесполое, скверной натуры, чрезмерно озабоченное национальным вопросом, из литераторов признающее лишь Тараса Шевченко, из живописи – его же, а из ментальных символов – трезубец.
– А жид?..
– Жид – это вы. Потому что так и нарываетесь. А еврей – например, Шолом-Алейхем. Или, что вам ближе, Маймонид.
– И Мандельштам! – Фимка угрожающе воздевает палец.
– Не передергивайте, филолог. Мандельштам никакой вам не еврей. Он ни строчки не написал на идиш. Это прекрасный русский поэт.
– Фимка, чего ты пристал к человеку? – сердится Лариска. – Во-первых, ты не читал его книг. Когда тебе было? Мотался по городу весь день…
– А я и не читал! Разве я говорил, что читал? Мне достаточно названия, чтобы составить представление о содержании. Я же филолог, профессионал.
– Выходит филолог, – вдруг прыскает в ладошку Лариса. – «Я профессиональный филолог!» А ему из зала…
Бергель прикидывается, что не слышит:
– Ну, что путного может сочинить фантаст, да еще советский? Особенно в романе с беспредельно претенциозным титулом «Посол во вселенную»? Допустим, воспеть преимущества планового хозяйства на колхозных нивах иных миров. Наглядными примерами проиллюстрировать истинность марксистско-ленинско-кастровского учения…
– Вы демагог, Фима. Хотя отрадно, что вам знакомы такие термины, как «плановое хозяйство», «колхоз»…
– Я «Поднятую целину» читал! – вскрикивает Бергель спесиво.
– Прочитали бы заодно и Хармса… Еще замечу, что у Кастро не было фундаментальных трудов. Так, заметки на злобу дня.
– Наконец, преклониться перед мужеством и героизмом простого советского, сиречь русского, покорителя космоса!
Лариска тихонько смеется. И переключает внимание на меня:
– Сполох, ты сегодня какой-то замороженный. Что-то случилось? Неприятности?
– Угу.
Я и вправду не расположен принимать активного участия в литературных спорах. У меня одна цель – напиться и поскорее. Чтобы забыть нелюдской голос, монотонно повторяющий: «Где я… где я…» Мне осталось немного.
– Сполох, ну их всех. Пойдем в ванную. Все равно никакой воды с утра нет.
– Зачем же тогда нам в ванную?.. – не могу я понять.
– Сполох, Сполох, – Лариска качает головой. – Все забыл.
Конечно, забыл. Что я сейчас в состоянии помнить? Только белый саркофаг с проводами и шлангами, только голос с того света. А слегка пьяненькая Лариска хочет, чтобы я вспомнил, как лет десять назад на рождественской пирушке у Просторовых мы с ней заперлись в ванной и там, в тесноте, среди каких-то гулких баков и детских ванночек, как два сапера на минном поле, впервые любили друг дружку стоя…
– Послушайте, Фима, – ворчит писатель. – Не знаю, какой вы профессионал, но лекции по российской словесности конца прошлого века вы прогуливали. Если бы вы сопоставили мой личный возраст, а также дату издания романа, с историческими реалиями того времени, то легко догадались бы, что пик моего творчества приходится на момент распада Советского государства. И поэтому советским писателем я могу быть назван весьма условно. Меня и в официальные-то объединения никогда не принимали. В ту пору считалось модным и коммерчески выгодным писать антиутопии. Вот-де как плох социализм, вот-де что выйдет, если довести его до абсурда. Сначала эзоповым языком, позже – открытым текстом…
– А вы?
– А я плевал на все эти соцзаказы. Вокруг меня те, что еще вчера, как вы говорите, воспевали, преклонялись и славили, вдруг начинали ловить попутный ветер и валить прежние идолы. А я чихал! Я как писал космические оперы, так и продолжал это делать. Навевал человечеству волшебные сны… отрывался от насущных проблем… И сложности с публикациями у меня во все времена были одни и те же.
