Евгений Филенко - Гигаполис
– А вы?
– А я плевал на все эти соцзаказы. Вокруг меня те, что еще вчера, как вы говорите, воспевали, преклонялись и славили, вдруг начинали ловить попутный ветер и валить прежние идолы. А я чихал! Я как писал космические оперы, так и продолжал это делать. Навевал человечеству волшебные сны… отрывался от насущных проблем… И сложности с публикациями у меня во все времена были одни и те же.
– Ну, сейчас-то какие у вас могут быть проблемы?
– Сейчас я просто не пишу.
– Почему?
– Честно признаться, писатель я всегда был не ахти какой. Ну, за годы усидчивой работы задницей кое-какое перо я себе набил. И сконструировать мир мне ничего не стоило, благо фантазия работала. К слову, мои миры всегда были чужды политической привязке. Так, неопределенный строй, неясная экономика, неуточненные социальные установки. Не это было важно. Сюжет! Action[19]! Есть симпатичный герой. Есть аппетитная героиня. И я тащил их сквозь огонь и воду. А в конце, в виде заслуженной награды за пережитое, позволял слиться в объятиях…
– Маразм! – морщит свою носяру Фимка.
– Вы ни черта не смыслите в литературе, Фима, – горестно кивает седым ежиком Борис Ильич. – Есть определенные жанры. Может быть, одни из них принято считать высокими, а другие низменными, хотя и это – чушь и дичь. Есть определенные правила игры. И никто не упрекнет меня в том, что я хотя бы в одной своей книге играл не по правилам… Так вот: когда я понял, что общество катится не по той колее, куда я хотел бы его направить, а будущее и близко не окажется таким, каким я его себе представлял, то в один прекрасный день взял и бросил писать. И случилось это почти два десятка лет назад.
– Вы что же, серьезно полагали, будто ваша писанина способна ориентировать умы читателей? И брали на себя смелость пророчить?
– Какой же писатель об этом не мечтает? Поверьте мне: даже те, кто на миру и отрекался от воспитательной роли литературы, и вопиял о чистоте искусства, и хулил тех, кто пытался улучшать нравы словом!
– Тем сильнее должен был быть удар… Чем же вы жили все эти годы?
– Так я же объяснял вам: всерьез писателем я себя не считал. И, в отличие от большинства моих наскоро перелицевавшихся коллег, у меня была другая профессия. Поверьте, с голоду я никогда не умирал.
– Любопытно знать, что же стряслось два десятка лет тому назад.
– Ничего особенного. Я переехал жить в Гигаполис и с поразительной отчетливостью увидел, что город этот обречен. Равно как и страна, его породившая. И народ, его выстроивший.
– Очень уж мрачно…
– Ну, произойдет это не так скоро. Может быть, полная катастрофа разразится на закате жизни детей ваших – буде таковые наличествуют. Лично я надеюсь, что все свершится даже позднее. Может быть, писатель я никакой, но экстраполировать реальность, данную мне в ощущениях, пока способен.
– Вы же сами только что говорили, что однажды уже ошиблись в моделировании будущего!
– Так ведь и реальность была другая! Поверьте, когда я только начинал писать, лет за десять до полного обвала Советского Союза, все выглядело иначе. Да, было трудно. Да, были и гонения, и ограничения личных свобод. Не было только одного: надсадного, кризисного, коматозного состояния социума! И я честно описал перспективы этой разновидности общественного строя, добавив туда необходимые, по моему мнению, либеральные моменты. И эта модель выглядела вполне пристойно… Но поступательный, эволюционный процесс был нарушен в конце восьмидесятых годов. К власти пришли бездари. Они ничего не умели и ничего не хотели. Они умели лишь одно: звонко и сладко болтать. И хотели лишь одно: поцарствовать! И все обрушили к чертовой матери. А когда увидели дело рук своих, то лихорадочно стали выдумывать оправдания. Насочиняли баек про предкризисное состояние общества. Пустили в дело испытанный козырь национализма. Лишь бы успеть прикрыться фиговым листком…
– И успели, – бормочу я.
– Успели, – соглашается Борис Ильич. – Удалось им вывернуться. Поцарствовать, удовлетворить свой зуд сладовластия. Знали бы вы, сколько президентов расплодилось в единый краткий миг! Какие фантастические рокировки происходили на политической доске! И все ждали: вот-вот, сейчас придет буржуазия и все наладит…
– А пришли буржуи, – снова подаю я голос.
– Да! Бесстыжие, по-базарному жадные нувориши с комплексами неполноценности. В большинстве своем из комитета госбезопасности да молодежных организаций. Что, в общем, было одним и тем же. Они хотели одновременно хапать ртом и жопой… уж простите, Лариса Юрьевна… и чтобы их любил народ. Который они когда-нибудь, в перспективе, в свободную от того, что они называли – да и поныне называют! – бизнесом, минутку осчастливят и обогатят.
– Что-то не помню, выпала эта минутка или не выпала, – говорит Лариска.
– Еще подожди, – отвечаю я и накрываю ее ладонь своей.
– Был создан такой общественный строй, – вещает Борис Ильич, – такая экономика и такое новое сообщество людей, что когда я спокойно и обстоятельно поразмыслил над его будущим, то пришел в ужас. От которого до сих пор не могу опомниться.
– Господин писатель, как вы относитесь к Сталину? – криво усмехаясь, вопрошает Фимка. – При нем, сказывают, был порядок…
– Сталин – сволочь, – кротко замечает тот. – Параноик. Он приучил свой народ к страху и покорности. После него в этой стране стало нормальным явлением терпеть над собой сволочей и параноиков. Но он был не последней сволочью и параноиком, которая прорывалась к власти.
– Хм! – в Фимкиных глазах возгорается охотничий блеск. Он нащупал носком ботинка излюбленную охотничью тропку. Нести по кочкам власть предержащих – это его конек. Тут его хлебом не корми. – А вы на что надеялись? Это такой особенный город и такая специальная страна. В нем всегда хозяйничали то сволочи, то дураки. Иногда они сочетались в одном лице. И еще вопрос, что лучше – умная сволочь или глупая!
– Ты, иностранный подданный! – притворно гневается Лариска. – Кто дал тебе право бранить наших сволочей?! Вали в свой Израиль, там и бранись сколько влезет!
– Так ведь здесь родные сволочи, – оправдывается Бергель. – Вскормили меня, вспоили. А там я и по имени-то не знаю никого.
– Так я не понял, Борис Ильич, чем вас перепугал Гигаполис, – говорю я.
– Гигаполис меня перепугал не так сильно. Ну, загаженный, никем и никогда не обихоженный, бесхозный город-переросток… Меня напугало его будущее.
– Это я понимаю. Перебои с энергией, водоснабжением, продуктами. Чертовщина с транспортом. Жуткая преступность…
– Нечисть, которой нигде больше в мире не существует, – подхватывает Лариска.
– Вы все слишком молоды, – сочувственно вздыхает писатель. – А я еще помню, когда упомянутые вами перебои, Сережа, служили поводом для публичных скандалов и обращений трудящихся в партийные органы и газеты. Тоже, кстати, партийные. И колбасу за два рубля помню, и водку за три, и такси за полтинник. А нечистью тогда считались крысы, которых было мало, и черти, которых не было вообще…
– Но ведь все поправимо, – упрямо твержу я.
– Насчет чертей? – веселится старец. – Не сомневаюсь.
– Насчет перебоев… Все это временно! Население Гигаполиса уже давно сокращается, а производство растет. Частный сектор, хотя и ворье на девяносто процентов, но кое-чем делится и с остальными жителями!
– Нет, государи мои, – произносит Фимка в пространство. – Воля ваша, но комиссар – он и в Африке комиссар. Мне скоро сорок лет, и сколько себя знаю, столько и слышу: временно, поправимо…
– То, о чем вы говорите, Сережа, – пусть малоприятные, но поверхностные, тривиальные, так называемые «социальные» проблемы, – говорит Борис Ильич. – И задевают они только нас, людей, с нашей неряшливо сляпанной второй природой. А вы не задумывались, на чем стоит Гигаполис?
– Как – на чем? На земле…
– А что это за земля? Вернее – чем она была до того, как здесь возник Гигаполис?
– Чем, чем… Тайга, наверное, была. Или степь.
– Реки текли, – неуверенно говорит Лариска.
– Все вы правы, – соглашается Борис Ильич. – Здесь был древний таежный край. И множество рек – больших и малых. И без счета озер и прудов. Это сейчас на весь город одна река, и ту не называют иначе, как транспортной артерией. И гадят в нее сообразно названию… Здесь плескалась рыба, гнездились птицы, лоси не боялись охотника, а медведи ели малину с куста. Вот что было здесь.
– Но пришел человек, – хмыкает Фимка. – И воцарился.
– Человек проходит, как хозяин необъятной родины своей, – говорит Борис Ильич. – Была такая песня в затонувшей Атлантиде… Теперь вообразите, какое невыносимое, какое чудовищное давление должна испытывать эта земля, когда на нее навалился Гигаполис, со всеми его шахтами, заводами, фекальными стоками, газовой оболочкой, которую только кретин назовет воздухом.
