Спасти кавказского пленника (СИ) - "Greko"

— Это случится сейчас! — продолжала она. — Я так хочу. Ты уедешь. Там опасно! И я хочу, чтобы ты выжил! Чтобы ты цеплялся за свою жизнь! Даже если тебя изрешетят пулями и исколют кинжалами! Ты должен жить! Потому что ты будешь знать, что тебя ждёт твоя жена. Пусть даже мы не венчаны. Ты не будешь иметь права умереть. Иначе тем самым ты и мне подпишешь смертный приговор! Ты понял?

Сказав это, Тамара легла на спину. Её била крупная дрожь. Тяжело дышала. На меня не смотрела.

…Сколько раз при взгляде на неё меня переполняла нежность! Не счесть! Но никогда ранее — ни в своей прошлой жизни, ни в нынешней — я не испытывал это чувство такой силы и объема. Нежность облаком воспарила над нами. Закрыла от всего мира.

— Да, любимая! — я поцеловал её, готовые уже излиться слезами, глаза. — Я понял.

Я продолжал целовать Тамару. Скинул одежду. Прижался к ней.

Её по-прежнему била крупная дрожь. Сейчас она не была той бесстрашной девушкой, вынесшей столько испытаний, которых с лихвой бы хватило и на взрослых мужчин. Не той честолюбивой и гордой Тамарой, которая сама решала свою судьбу и выбирала дороги, по которым хотела двигаться вперёд. Все свои силы, бесстрашие, решительность она выплеснула минутами ранее, когда легла в постель и произнесла такие удивительные слова. Теперь передо мной, вытянувшись в струнку, лежала беззащитная юная девушка, которой еще не было восемнадцати. И которой было все-таки немного страшно в ожидании того, что мы оба так ждали, жаждали и о чем мечтали с первой секунды, когда столкнулись взглядами в доме её братьев.

Я знал, что я буду очень нежен. Мебель сегодня «выживет». Я не хотел причинить ей какую-либо боль. Я хотел, чтобы ей понравилось, в общем-то, лучшее занятие на свете. Страсть, бешеный секс, сломанные стулья — все это, безусловно, у нас будет. Потом. Много раз. Но не сегодня.

Я долго подготавливал Тамару. Дожидался, пока она перестанет дрожать, расслабится. Ждал, когда колок, так натянувший струну её тела, чуть провернется обратно. Чтобы струна, готовая уже было лопнуть от напряжения, ослабла. И теперь ей ничего не угрожало.

Тамара чуть вскрикнула. Но с радостью и облегчением. Улыбнулась. Обняла меня. Открыла глаза. И сейчас в её глазах была поразительная смесь восторга и любопытства. Ей нравилось то, что происходит. Она реагировала на каждое мое движение, отвечая протяжным тихим вздохом. И в то же время она оценивала эти новые, впервые испытываемые ощущения.

Я двигался вперёд, буквально миллиметрами. И каждый этот миллиметр вызывал у Тамары более протяжный вздох. Менял ритм её дыхания. Заставлял сильнее меня обнимать. Любопытство исчезло. Ему сейчас уже не хватало места в её голове. Всё было занято ощущением надвигающегося невиданного наслаждения. Колок начал обратное движение. Казалось, что её руки и ноги окаменели. Тело начало выгибаться. Ни дыхание, ни крики она уже не контролировала.

— Я люблю тебя, Тамара! — успел произнести, делая последние движения.

Длинный протяжный крик мне был ответом. Одновременно с ним спина Тамары буквально взлетела в последнем изгибе. И сразу после этого рухнула обратно. Руки и ноги её, бывшие до этого каменными столбиками, в секунду обратились в ватные. Струна лопнула!

…Она долго приходила в себя. Я с некоторым напряжением смотрел на неё. Ждал. Ей понадобилось время, чтобы успокоить дыхание. Потом она улыбнулась. Открыла глаза. Увидела моё лицо, на котором явно читался вопрос: хорошо ли было моей царице? Тут она неожиданно сладко потянулась, а потом засмеялась. И это был смех не девушки. Это был уже смех женщины. Тот самый грудной, низкий смех, который сводит мужчин с ума.

…Вместо ответа, Тамара, чуть приподняв голову, поцеловала меня. Потом опять откинулась. Сладко выдохнула.

— Это лучшее, что я испытывала в жизни! — опять засмеялась. — Мы будем делать это много раз! Да?

— Да!

Тут она меня удивила. Будто что-то вспомнив, похлопала меня по спине, заставляя с неё слезть. Я подчинился. Она вскочила. Подбежала к столу. Зажгла свечку.

— Ты чего? — я не понимал, что происходит.

Она подбежала со свечой к кровати. Опять шлёпнула меня, заставив отодвинуться. Наклонила свечу к простыне. Наконец, я понял! Ей нужно было это подтверждение. И ей нужно было, чтобы и я убедился в том, что именно я её первый мужчина.

— Вот! — с детской непосредственностью указала мне.

Я кивнул.

— Вставай! — тут же приказала.

Я встал. Она сорвала простынь. Сложила её. Сбегала к комоду. Достала новую. Стала застилать. Я не мог оторвать от неё глаз. Все-таки, впервые видел её обнаженной. До того лишь мельком. И уже посылал благодарности Господу за то, что он меня одарил такой красоткой!

— Нравлюсь? — Тамара чувствовала мой взгляд.

Как раз наклонилась, разглаживая простынь. Сдержаться я уже не мог. Подошёл, обнял.

— Уууууу! — оценила Тамара. — Готов опять? Так быстро?

— С тобой я, как… Всегда готов! А ты?

— Сейчас узнаешь!

А я с того памятного дня, когда она меня лупасила в черкесском ауле, знал!

…Светало. Просто лежали. Улыбались. Я нежно хлопнул её по попке.

— Доволен? — хохотнула Тамара. — Всыпал, наконец?

— Да!

Тамара ничего не ответила. Уже спала.

Я еще полежал некоторое время, любуясь моей грузинкой. Потом тихо встал. Оделся. Вышел из дома.

Во дворе сидел Бахадур. Видимо, он так и не ложился. Я присел рядом. Он посмотрел на меня с улыбкой.

«Хорошо?» — безмолвно спросил.

«Хорошо!» — так же безмолвно ответил я.

«Хорошо!» — кивнул алжирец.

Потом указал мне на гору на противоположном берегу. Я посмотрел. Было на что!

Посредине крутого, лишенного растительности склона Мтацминды, Святой Горы, белела скромная башенка церкви Святого Давида. К ней вела тропа, извивавшаяся подобно длинной ленте гимнастки. И она, эта тропа, не серела мертвым камнем. Напротив, она все время была в движении — в белом непрерывном потоке тифлисских женщин и девушек, укутавшихся в покрывала.

Четверг!

Словно бросая вызов силам природы, этот живой ручей стремился вверх. Ударялся в подножие церкви и рассыпался на мелкие белые точки на окружавших церковь склонах. Будь я поближе, может и пришла бы мысль о лебедях, о которых толковал брат Тамары. Но отсюда, от Авлабарской горы, эти белые точки смотрелись как пух одуванчиков, разбросанный безжалостным ветром странствий.

Этот ветер и меня звал в путь. Пора собираться!

Я зашел на минуту в дом и вернулся во двор. Нес в руках подарок Бахадуру. Ту самую шпагу-трость, что выдал мне в насмешку Каца во дворе князя Шервашидзе.

Показал алжирцу, как управляться с замком. Вытащил клинок. Всего полуметровой длины, на шпагу он, конечно, не тянул. Зато легко гнулся в дугу, стоило его упереть в землю. Бахадур неверяще смотрел на новую игрушку. Прямая ручка, заканчивающаяся головой верблюда. Отсутствие гарды и упора. И мавританские узоры на лезвии.

Я вспомнил слова, сказанные в Трабзоне моим албанским приятелем Ахметом о любимом оружии алжирцев.

— Похож на флиссу? — спросил я Бахадура.

Он энергично закивал. Показал пальцами небольшую разницу. У флиссы, в отличие от подаренного мною клинка, должно было быть немного изогнутое лезвие.

Я ткнул пальцем в клеймо на лезвие.

— Толедо! Лучшая испанская сталь!

Бахадур прижал к груди ножны-трость, как долгожданного ребенка. Бережно принял оружие из моих рук. Пару раз взмахнул. Баланс, естественно, оставлял желать лучшего. Но его это не смутило. Таким клинком нужно не фехтовать, а бить один раз. Исподтишка и наповал. Или собак отгонять, как это делали джентльмены в Европе. Но лучше Бахадуру об этом не знать.

— Пойду собираться!

— Я помогу! — сказал алжирец, вкладывая клинок в ножны-трость.

[1] А. Ф. Рукевич за две недели до 17-летия попал рядовым в Эриванский полк за участие в Польском восстании 1830−31 гг. Дослужился до генерал-лейтенанта русской армии. Оставил небольшие «воспоминания старого эриванца 1832–1839 гг.».