Спасти кавказского пленника (СИ) - "Greko"

Я вспомнил нашу ночную поездку со Спенсером, когда мы удирали из Кутаиси. Вроде, поспешали, а проехали намного меньше, чем сегодня. Все-таки из меня всадник пока весьма посредственный.

— Далеко до Манглиса? — спросил я Золотарева.

Хотя я через Манглиси ездил все свое детство, но лошадь не автобус! Рассчитать время мне было сложно.

Поручик хмыкнул:

— Коли гнали бы во весь опор, уже б увидали его башни. Да смысл нам спешить? Тебе же в канцелярию. А мои писари — такие канальи! С утра злые, с похмелья. Нафордыбачатся, кикиморы в очках, — не подступись!

— Ты же им начальник! — изумился я порядкам в полку.

— Я хоть и полковой адъютант, но чином ниже, чем у казначея и квартирмейстера. Вот и не лезу в распорядки. Все больше по поручениям князя ношусь. Хозяйство у нас большое! Забегу раз в два дня, подпишу, что нужно и…

Я догадался, что молодой повеса полностью завалил работу канцелярии. Не в его характере с бумажками возиться. То ли дело скачки. И картишки. Куда ж без них в армии? Даже ни тени сомнения нет, что поручик не упускает случая поискать своего пикового туза.

— Эх, я бы в Тифлисе жил с превеликим моим удовольствием, — признался Вася, отставив в сторону надоевший кивер и заваливаясь на спину. Я последовал его примеру. — Золотой город, кабы не жара летняя да грязь непролазная после дождей. За четвертак в сутки живи себе привольно. Плова и фруктов наберешь гору за горсть медных грошей. За фунт турецкого табаку — пятнадцать копеек серебром. Сорок копеек за пять двойных бутылок лучшего кахетинского вина. Говорят, раньше грузины и денег не просили. Считали, что вино продавать — это стыдно. Это мы их приучили на свою голову.

— А квартиры?

— А что квартиры? На Армянском базаре в домах комнаты можно найти вполне себе дешево. Одна беда — скорпионы!

— Скорпионы? — я в ужасе приподнялся на локте.

— Они не страшно кусают, — «успокоил» меня Вася. — Ужаленное место болит и пухнет, но протрешь его теплым деревянным маслом — и все пройдет!

Я успокоился.

— Где завтракать будем — в полку или в слободках? — спросил Золотарев

— Я бы предпочел побыстрее с делами управиться и назад поворотить.

— Тогда давай так! Я в слободку ближнюю сверну. У нас форштадты знатные. Много народу после окончания службы там кости свои бросили. Накуплю нам пирогов. А ты езжай прямиком в штаб. Да скажи, чтоб самовар нам поставили!

Эх, повеяло русским духом на грузинской стороне! Самовар, подовые пироги… Или какие там пекут солдатские жены? И писари-крючкотворы… Куда ж без них?

Как в воду глядел!

Не прошло и двух часов, как передо мной предстал Манглис — беленое каменное двухэтажное строение с тремя круглыми башнями. Если бы вместо окон были амбразуры, принял бы его за крепость. Канцелярию нашел быстро, солдаты подсказали. Они слонялись без дела по двору и совершенно не производили впечатления замордованных муштрой. Кое-кто даже бегал в домашних шлепанцах.

Канцелярия встретила меня неласково. Особо старался один писарь с выдающимся сиреневым шнобелем и непродаваемым утренним «выхлопом».

— Что за рожа туземная к нам заявилась⁈ — нагло прогундосил он.

Он пялился на меня своими мутными глазами с полопавшимися капиллярами. Мой черкесский наряд его не напугал. Скорее раззадорил.

Я ни слова не говоря подошел к его столу и схватил его за нос. Дернул вниз. Из носа ударила струя крови, заливая бумаги на столе. Писари закричали. Замахали руками. Но вступиться за товарища не решились. Проворовавшиеся чиновники или крепостные из дворовых, отданные в солдаты, они были смелы лишь с чернильницами и гусиными перьями.

— Юнкер Варваци! — отрекомендовался я. — Ныне произведен в прапорщики, о чем привез бумагу из штаба.

— Ваше Благородие! — обратился ко мне молоденький унтер весьма благородной наружности. — Не обращайте внимания на старшего писаря. У него вечно кровь из носа хлещет с перепою. Давайте я порешаю ваше дело. Разрешите представиться? Унтер-офицер Рукевич[1]!

— Поляк?

— Это уже в прошлом. Ныне все мы здесь москали, — обезоруживающе улыбнулся писарь.

Его звали Аполлинарий Фомич. Служил он в строевом отделении полковой канцелярии, хотя успел и в походах побывать. В роте его любили и часто вспоминали. Именно через своих знакомых солдат унтер мне все устроил — свел меня с портным и сапожником. И с бумагами все решил в одночасье. Только денег, причитающихся за полгода службы, мне выдать не смог. Следовало ждать дня получки.

Когда мы вернулись в канцелярию из ротных казарм, Золотарев меня уже поджидал с пирогами и жарким самоваром. С удовольствием приступили к завтраку.

Поручик, прихлебывая чай и похрустывая наколотым сахаром, просматривал бумаги. Одни подписывал. Другие возвращал стоявшему навытяжку старшему писарю, испуганно косившемуся на меня.

— Все свои дела сделал?

— Все. Только денег не получить. Говорят, надо ждать дня выдачи.

— Да сколько там тех денег? — хмыкнул поручик. — Юнкерские за полгода? Семь рублей ассигнациями? Распишись в ведомостях. Я тебе свои отдам.

Золотарев вытащил на свет божий приличную пачку бумажных денег. Он явно не бедствовал. Или в карты был мастак. Или, что вернее, крутясь по хозяйственным делам своего полковника, не забывал о своем интересе. Отсчитал мне несколько бумажек.

Я грустно вздохнул. Не то чтобы мои финансы пели романсы, но отложенные накопления таяли быстрее весеннего снега. С женщинами всегда так! Стоит им занять место в жизни мужчины, начинай думать о деньгах! Платья, туфли… Хорошо, что Тома о золотых украшениях не заикнулась! Пусть она теперь у баронессы на содержании окажется, но оставить ей приличную сумму необходимо. Мало ли что со мной случится⁈ Не к теще на блины еду!

— Что, брат, вздыхаешь? На жалованье не разгуляешься! — понял мою тоску Золотарев и зевнул. Бессонная ночь давала о себе знать.

— Лошадей придется продавать, — с тоской признался я.

— Нешто кабардинца княжеского⁈ — встрепенулся сонный поручик.

— Нет! «Черкеса» не отдам. У меня еще две абхазские лошадки есть.

— Абхазские? — изумился Зубков. — Часом не от Лоова или Трама?

— Это что за господа?

— Абхазские заводчики! Их скакуны ценятся не менее кабардинцев. А то и поболе![2] Хвосты не обрезаны?

— Вроде, нет. А в чем проблема?

— Офицерам запрещено ездить на лошадях с обрезанными хвостами.

— Не знал.

— Я с тобой обратно поеду! Хочу на коней взглянуть! Мне для полка нужно верховых парочку прикупить. Только, чур, поедем быстрее. Дашь своего кабардинца на подмену?

— Отчего ж не дать?

— Тогда сделаем так! Поспим часика три — и в поход! — он развернулся к писарям. — Рукевич! Устроите прапорщика в канцелярии?

— Не извольте беспокоиться, Ваше Благородие! Я Константина Спиридоновича в своей каморке уложу. У меня постель знатная! От одного юнкера досталась по случаю!

— Знаю я ваши случаи! — погрозил пальцем Золотарев.

… К полуночи добрались до Тифлиса. Выходило, мы за сутки проскакали под 120 верст. И лошадей не загнали[3]. Только мой зад. Ног под собой не чуял. Поручил Бахадуру обиходить моих «черкесов» и показать «абхазцев» Золотарева. Сам же, кое-как умывшись, поплелся спать.

Но выспаться всласть мне не дали. Под утро в мою постель скользнула Тамара. Прижалась к моей спине.

Я был уже готов завести заунывную песню об усталом путнике, которому хочется лишь одного: спать! Мой язык уже был готов сказать необходимое в общение с Тамарой в таких случаях: «умоляю и пожалуйста». Но он замер. Губы, вытянувшиеся трубочкой для произнесения протяжного «у» застыли, и стали похожими на накачанные ботоксом губищи модниц, заявившихся покорять Москву в XXI веке…

Тамара была голой!

— Ээээ! — только и смог произнести.

Резко обернулся. Больше ничего не успел сказать. Тамара накрыла мои губы своими. Оторвалась.

— Ничего не хочу слушать!

Сказала таким тоном, что сразу стало ясно: никакие мои доводы, возражения, молитвы, угрозы, отказы — сейчас не подействуют! Царица уже все решила.