Кубинец. Том II (СИ) - Вязовский Алексей

Глава 4

Профессор Эмилио Гольядес, если верить написанному на табличке, держал дверь открытой, словно приглашая войти, но взгляд его оставался отстранённым, почти холодным. В вопросе к Пиньейро прозвучала нотка раздражения — незваные гости явно нарушили привычный распорядок. Мне даже показалось, что он собирался захлопнуть дверь прямо перед нашим носом.

— Мы зайдем? — повторил Барба Роха, и на этот раз в его голосе прозвучало нечто, заставившее хозяина квартиры, пусть и неохотно, отступить вглубь прихожей.

Я следом за Пиньейро прошел мимо профессора, мгновенно преодолев завесу запаха сладковатого табака и какого-то дорогого одеколона. За порогом царила прохлада, приятная после уличного зноя, и лёгкий, чуть затхлый запах. Примерно половину прихожей занимали книжные полки до самого потолка. Даже захоти я поинтересоваться, что написано на корешках, то не смог бы — прошли мимо них мы слишком быстро.

Профессор, не говоря ни слова, кивком указал на открытую дверь справа, и мы проследовали в кабинет.

Окна здесь были зашторены, чтобы солнце не било прямо в комнату и в ней царил уютный полумрак. Книжные шкафы выстроились вдоль всех стен, высокие, тёмные, с поблёскивающими в тусклом свете стёклами. Их полки ломились от книг, многие из которых выглядели довольно древними. Пахло старой бумагой, тем же табаком, и поверх всего витал запах коньяка.

Посреди комнаты стоял массивный стол из тёмного дерева, добрую половину которого занимала стопка бумаг, потеснившая письменный прибор из бронзы, изображавший двух борющихся львов. А посередине, рядом с рюмкой, из которой исходил запах коньяка, лежал бювар из синей кожи с вытисненным на нем гербом Израиля — семисвечником с двумя оливковыми ветвями по бокам.

Этот герб, словно маяк, высветил мою догадку. Пиньейро же что-то говорил о «личной заинтересованности». И тут ещё этот специфический нос у хозяина. Всё сходилось.

— Сеньор профессор, — начал я, чувствуя себя немного неуклюже, ведь только что Пиньейро намекал на конспирацию, а я уже раскрываю свои карты, — вы работаете в посольстве Израиля?

Хозяин квартиры, который всё это время стоял у двери, не входя глубоко в комнату, лишь слегка приподнял бровь.

— А почему вы решили, молодой человек, что я профессор? — поинтересовался он без тени удивления, словно привык к подобным вопросам.

— На табличке написано, — ответил я, кивнув в сторону входной двери.

Он слегка усмехнулся.

— Если на клетке со львом написано «Осел» — не верь глазам своим, — пробормотал он по-русски, и слова эти прозвучали совершенно неожиданно. И тут же перевёл: — Не стоит верить написанному.

Меня так и подмывало спросить, кто же он на самом деле — лев или осёл, но я вовремя сдержался. Ведь я не должен был понять его русскую цитату, выдать свои знания. И к тому же, не стоит раньше времени показывать, что я вообще что-то в русском понимаю. Тем более, с такой недавней встречей с «журналистами».

Хозяин комнаты, заметив, должно быть, мои метания, слегка склонил голову.

— Меня зовут Эфраим Герцог, — произнёс он, его голос стал чуть мягче. — И да, я служу в посольстве Израиля. Но не стоит придавать такое значение табличке. Иногда люди просто не хотят лишнего внимания.

Он посмотрел на Пиньейро, и в их взглядах промелькнуло какое-то, мне пока непонятное, соглашение. Барба Роха слегка кивнул.

— Сеньор Герцог, — начал Пиньейро предельно деловым тоном, — у Луиса есть план. Как я думаю, это может заинтересовать ваше государство. Очень сильно заинтересовать.

Герцог снова перевёл взгляд на меня. Мне стало несколько неуютно. Я почувствовал себя, будто студент на экзамене. Причем принимающий уверен, что отвечающий ни хрена не знает.

— Что же, слушаю вас, — чуть устало сказал он, и, пройдя мимо меня, уселся за стол.

Я сделал глубокий вдох и начал рассказывать. Уже привычную историю о нацистах, разве что выпустив кусок о плюшках для DIER — вряд ли иностранный дипломат сильно переживает о престиже нашей службы. Я старался быть убедительным, эмоциональным, но при этом чётким и лаконичным, следуя инструкциям Пиньейро. Я видел, как меняется выражение лица Герцога. Сначала — лёгкое равнодушие, затем — интерес, а потом — нечто похожее на глубокую задумчивость, граничащую с болью. Я говорил о Менгеле, Эйхмане, о всех тех, кто избежал Нюрнберга, а вместо этого наслаждается свободой, дыша одним воздухом с нами.

Когда я закончил, в комнате повисла тишина. Герцог долго молчал, прикрыв глаза. Его волнение выдавали только пальцы, нервно перебирающие края кожаного бювара.

— А что, новичкам, говорят, везёт, — сказал он наконец тихо, почти шепотом. — Вдруг у вас получится.

Эти слова прозвучали настолько обыденно, почти безразлично, что меня охватило разочарование. Неужели это всё? Он что, не понимает всей важности? Пиньейро молчал, не вмешиваясь. Я не выдержал.

— Ну так какой ваш положительный ответ? — спросил я, пытаясь сдержать прозвучавшую в моём голосе нетерпеливость.

Герцог посмотрел на меня, и в его глазах я увидел не безразличие, а скорее глубокую усталость.

— Я приглашу нашего специалиста, — ответил он. — Думаю, примерно через две недели вы сможете познакомиться. То, что вам надо — с личной заинтересованностью и знанием Аргентины.

Моё сердце пропустило удар. Значит, не зря. Надежда остается.

— А сейчас, — продолжил Герцог, его тон немного изменился, став более гостеприимным, — я приглашаю вас выпить чаю.

Мы прошли в столовую. Герцог поставил на плитку чайник, достал из шкафа чашки и блюдо с печеньем. В этой комнате с большими окнами, выходящими во внутренний дворик, обошлось без книжных шкафов. Зато на стенах красовалась парочка пейзажей, вероятно, из Земли Обетованной.

Мы сели за стол, и Герцог сам разлил чай. Горячий, ароматный, он согревал руки.

— Человеческая история идёт очень сложными и запутанными путями, — вдруг произнёс Герцог, прервав тишину, глядя куда-то вдаль. — И, создавая механизм тотального контроля, мы не можем знать, кто им воспользуется на следующем повороте. Есть вещи, которые нам не дано предугадать. Выдающийся немецкий химик еврейского происхождения Франц Гебер, когда он создавал печально знаменитый «Циклон Б», первоначально предназначенный для борьбы с грызунами, не мог знать, что вскоре нацисты используют это изобретение, чтобы убить миллионы евреев — включая родственников самого Гебера.

Да уж, видать, для него этот вопрос совсем не праздный. Я почувствовал, как по спине пробежал холодок. Пожалуй, этот лощеный дядечка перенес трагедию побольше моей. Иногда жить гораздо труднее, чем умирать.

Мы допили чай в молчании.

Когда мы вышли на улицу, я даже не обратил внимания на волну духоты, сразу ударившую по нам. Похоже, дело переходит от слов к действию. Первая ступень пройдена.

— Ну что, Барба Роха? — спросил я, пытаясь скрыть своё волнение. — Что теперь?

Пиньейро, казалось, был в хорошем настроении. Он достал сигару, неторопливо раскурил её.

— Теперь, Луис, тебе надо продолжать работать, как и раньше, — произнёс он, выпуская клубы дыма. — Заниматься своей рутиной. Ничего не изменилось. А когда группа будет собрана, я вас со всеми познакомлю. Увидишься и со специалистом.

— А что, если Че бросит все дела? Он же аргентинец, — пошутил я, чувствуя прилив лёгкости. — Для нашей группы подошёл бы.

Пиньейро рассмеялся, впервые за сегодня я видел его таким непринуждённым.

— Предложу ему, Луис, — ответил он, покачивая головой. — Может, бросит все дела и отправится с тобой. А пока будем ждать.

На следующий день, когда я подходил к госпиталю Колумбии, то возле ворот увидел Сагарру. Он был не в своем привычном спортивном костюме, а в чистой, наглаженной гуаябере, что само по себе уже значило немало. По крайней мере, я его в такой одежде раньше не видел.

— Луис, ты заставляешь себя ждать— он начал говорить, когда между нами оставалось метров пять. — Я тут уже поговорил с твоим начальством. Ты же опять бросил тренировки, приходится бегать за тобой. Короче, Торрес заболел, ты у нас единственный в полусреднем остался. На сегодня у тебя выходной, поехали.