Смутные дни (СИ) - Волков Тим

— Да мне бы просто…

— Важное совещание идет! Ожидайте!

И захлопнул двери.

Иван Палыч потер переносицу. Вот так сельская учительница! Не попасть теперь просто так. Ждать три часа. И то, если повезет.

Нет, ждать он конечно не будет — встретиться тогда уж в самом Зарном вечером. Иван Павлович сел на лавку в коридоре, достал из кармана карандаш с бумажкой, нацарапал:

Анна Львовна, заезжал к вам в Совет. Не застал, дела зовут. Я в Зарном, приехал. Найдите, если в Зарное выберетесь. Иван Палыч.

В записке старался сохранить нейтральный тон — мало ли кто ее еще прочитает?

Вновь постучался и всучил записку тому же бородатому мужчине. Потом вышел на улицу.

Весна. Март дышал теплом, и воздух, ещё сырой от тающего снега, пах землёй и пробуждающейся жизнью. Лужи на булыжной мостовой отражали бледное солнце, пробивавшееся сквозь рваные облака. Снег, что ещё вчера лежал сугробами, теперь оседал, обнажая чёрные проплешины земли вдоль дороги. Грело. С крыш домов капала талая вода, стекая в канавы.

Иван Павлович сделал глубокий вдох. Как же хорошо!

И уезжать не охота. Но пора. Впереди много работы в новой должности — с чего начинать не понятно и непочатый край всего.

Зарное. Вместо того, чтобы идти в больницу, Иван Палыч решил проведать своего нового знакомого Рябинина. Наверное, чувствовал в нем какую-то родственную душу — Степан Григорьевич был тут новенький, как и Иван Павлович в своей новой должности, будь она неладна.

В школе было тихо, никаких ребячьих криков. Идет урок? Амбарный замок на дверях исчез, а во дворе виднелись следы сапог. Иван Палыч уже собрался постучать, как вдруг заметил знакомую фигуру у забора — Вася, сын кузнеца Никодима.

— Иван Палыч! Вернулись! — воскликнул паренек, заметив доктора. — А я думал, вы на поезде санитарном навсегда уехали.

— Здравствуй, Вася, — улыбнулся Иван Павлович, внимательно оглядывая парня. — Вернулся. А ты что тут делаешь?

— Так в школу иду.

— В школу⁈ Ты⁈

— Мне тятя разрешил. После ваших лекарств я совсем выздоровел.

— Выздоровел?

— Конечно! Меня потом еще Аглая долечивала вашими лекарствами.

— Сердце не шалит? Точно все в порядке?

Вася кивнул:

— Хорошо, Иван Палыч, честно! Дыхалка, правда, иногда подводит, но не как раньше. Я зарядку утром делаю. Батя говорит, я теперь как здоровый — по кузне помогаю, вон, уголь ношу. Ваши лекарства, поди, помогли. И настои те, горькие, пил, как велели.

Иван Палыч, прищурившись, положил руку на плечо парня.

— Молодец, Вася. А слабость бывает? Головокружение?

— Не-а, — мотнул головой Вася. — Ну, если долго бегаю, пыхчу малость. Кстати, я хочу стать доктором — как вы!

— Что? — улыбнулся Иван Павлович.

— А что? Стану доктором, буду людей лечить. Правда папка пока не знает… — парень потупил взор.

— Уж он то не обрадуется такому!

— Это точно! Он хочет, чтобы я кузнечное дело продолжил. Мы сейчас неплохо живем. Но я решил — стану доктором. Я книги даже читаю всякие медицинские. Иван Павлович, вы поможете мне? Научите ремеслу?

— Вася, я бы с радостью, но мне некогда. Новая должность — дел по горло.

— Ну пожалуйста!

— Ладно, как выдастся минутка, чего-нибудь расскажу. Ты главное учить в школе хорошо. У вас вроде учитель теперь новый. Кстати, где он?

— В классе, — махнул Вася в сторону школы. — Книжки разбирает, уроки готовит. Сейчас как раз скоро должен начаться. А вот как раз и он!

Из школы, приметив доктора, вышел Рябинин. На шее по прежнему зеленый шарф, в руках — мел.

— Здравствуйте, Иван Палыч!

Доктор поздоровался.

— Как обустроились, Степан Григорьевич?

— Обустроился, с Божьей помощью. Школа, конечно, не хоромы — крыша течёт, дров маловато, но детишки приходят, учатся. Арифметику любят, особенно Вася, сын кузнеца, — головастый парнишка, — он потрепал паренька по макушке. — Пушкина им читаю, про Онегина вот первый урок провели, глаза горят. Только, — он вздохнул, — учебников не хватает, да и с керосином для ламп беда. Но ничего, крутимся, как велено.

— С керосином везде сейчас туго. А живете? Комнату дали?

— Живу при школе, комнатка есть, печка топится. Мужики с дровами помогли, бабы молоко носят — за уроки их детям. Зарное доброе, люди свои. Вот только, — он замялся, глядя на лужи, — скучно порою. Вечерами сижу, книжки читаю, а душа просит чего-то… живого.

Иван Палыч, прищурившись, спросил:

— Живого? Это как?

Рябинин оживился, глаза заблестели.

— Театр, Иван Палыч! В гимназии, бывало, ставили с учениками сценки — Гоголя, Островского. Детишки в восторге, да и я сам… душа поёт, когда на сцене. Думаю, кружок театральный при школе открыть. Детишек собрать, Васю того же, девчонок из Рябиновки. Декорации из досок сколотим, костюмы из старых платьев сошьём. Может, «Ревизора» поставим, или что попроще, для смеха. В Зарном-то, кроме трактира, развлечений нет, а людям радость нужна, особенно нынче, в смуту.

Доктор улыбнулся, кивнул.

— Дело хорошее, Степан Григорьевич. Театр — он душу лечит.

— Это вы верно сказали! В самую точку! Душу лечит! — голос Рябинина задрожал — было видно, что доктор задел самые сокровенные струны его сердца. — Театр — это… это… Жизнь!

Иван Павлович не ожидал, что его слова так растрогают учителя и даже смутился. Повисла неловкая пауза.

— А что это у вас за бумаги такие важные? — спросил Рябинин, кивая на ядовито-зеленую папку в руках у доктора.

— Да это мне в честь новой должности в управе всучили… постойте, а почему вы решили, что они важные?

— Так вон у вас бланк выглядывает, а на уголке у него красным карандашом на латыни написано — «Infectio mortifera», — Рябинин взглянул на доктора и все тем же учительским тоном добавил: — Если мне не изменяет память это можно перевести как «смертельная инфекция».

Глава 4

Гробовского спрятали в больнице, в изоляторе. Аглая подсуетилась, повесила новые занавески и даже принесла из дому герань в кадке. Иван Палыч тоже не ударил лицом в грязь — усмехнулся, да написал крупными буквами на листке бумаги:

Infectio mortifera!!!

(Смертельная инфекция!)

Входить строго запрещено!

— ту самую надпись, которую приметил Рябинин в его папке. Признаться, углубляться в эти документы Иван Павлович не сильно то и хотел. А то, что там было написано «смертельная инфекция» — это наверняка из разряда «у страха глаза велики». Сейчас главнее с Гробовским решить — ведь он на нелегальном практически положении.

Доктор хотел еще и череп с костями изобразить для пущей наглядности на двери, но посчитал что это все же излишне.

Все бы хорошо, но и Аглая с доктором, и сам Алексей Николаевич прекрасно понимали, что мера эта — временная, и вечно в Зарном не отсидишься.

— Да вечно и не надо! — как-то вечерком Иван Палыч заглянул в «изолятор» на чай… Сам же и пришел с чайником и калитками — кружки в палате имелись. — Знаешь, Алексей Николаич, сейчас такое время — все прямо на глазах меняется! Сегодня так, завтра этак! Преступность растет — в городах из дому вечером не выйти! Вон и указа уже о временной общественной полиции вышел… И о народной милиции — тоже! Без таких профессионалов, как ты — думаю, не обойдутся! Погоди, дай только время…

— Милиция… полиция… какая-то общественная… — расставляя на тумбочке кружки, заворчал бывший агент. — Что это за звери? С чем их едят? Не знаю.

— Так ты газеты-то читай! Зря, что ли, привез? — насыпав в кружки заварку, доктор разлил кипяток.

— Да читаю!

Взяв в руки «Уездные ведомости», Гробовский отчего-то повеселел.

— Забавная тут вышла статейка! Даже не одна… Вот, послушай: «Кража в Зареченской типографии! Неизвестные преступники, ударив сторожа камнем по голове, похитили приводные ремни типографских машин. Дело ведет комиссар общественной полиции Василий Петраков». Хм… Петраков… не знаю такого… А ты?