Владимир Романовский - Добронега
В доме меж тем появился еще один человек – очевидно, муж Цветаны, костлявый пожилой тип с повязкой на глазу, добродушный и застенчивый.
– Вот, наконец-то Хелье вернулся, – обрадовался Яван. – Теперь и я пойду. Хелье, познакомься, это Отара Дерзкий.
– Дерзкий? – смущенно сказал Отара. – Дерзким меня никто не называл, поди, лет уж пятнадцать.
– А помолчи-ка, – попросила Цветана неприятным голосом.
Отара Дерзкий смущенно заулыбался. Яван вышел.
Дир, почавший уже, наверное, шестую бутыль, хмельной и любвеобильный, развязал гашник окончательно и почувствовал себя абсолютно свободным от любых условностей. Привалившись к сидящей рядом Эржбете и беря ее шею и плечи в захват, он провозгласил, – «Полюбил я тебя!» и попытался ее поцеловать. Эржбета очень ловко вывернулась из медвежьих объятий Дира, схватила со стола кружку и въехала Диру кружкой в морду.
– Хорла еть! – сказал Дир удивленно, мигая глазами и трогая пальцами нос. Из ноздрей хлынула кровь. – Убью, – решил Дир вслух.
Хелье и Годрик схватили его с двух сторон за руки.
– Хо-хо, – сказал Дир.
Он поднялся. Хелье полетел в одну сторону, Годрик в другую. Эржбеты уже не было в доме. Дир ринулся вдогонку. Хелье, вставая и потирая ушибленное плечо, поразмыслил, стоит ли догонять Дира.
– Не стоит, – сказал Годрик, отвечая его мыслям. – Мерзавку эту он вряд ли догонит, а проветриться ему нужно. Далеко не убежит.
Хозяева, заинтригованные сценой, сидели тихо, пытаясь вникнуть в смысл произносимых Годриком слов.
Хелье присел к столу и налил себе вина. Годрик вернулся в угол к своим гуслям.
– Славные гусли, добрый человек, – заметила Цветана.
– А ты играешь? – спросил у Годрика Отара.
– Молчи, – приказала Цветана мужу, дергая его злобно за рукав.
– Не понимаю, – сказал Годрик, не отрываясь от созерцания инструмента.
– Он спрашивает, играешь ли ты, – перевел Хелье.
– Нет, куда уж мне.
– А он говорит, что играл когда-то.
– Так все говорят.
– Дай ему гусли, пусть сыграет.
Некоторое время Годрик раздумывал, но в конце концов решился, встал, подошел к столу, и подал гусли Отаре.
– Играй, коли не шутишь.
Отара взял гусли, положил себе на колени, и, чуть посомневавшись, провел по струнам указательным пальцем.
– Совсем расстроены, – сокрушенно сообщил он.
– Отдай их обратно немедленно, – велела Цветана. – Слышишь? Отдай, тебе говорят.
Отара потянул нижний колок, снова провел по струнам пальцем и, игнорируя приставания жены, очень быстро настроил все десять струн. Помещение огласилось мажорной диатонной гаммой.
– Хе, – сказал Отара.
Приглушив четыре струны пальцами левой руки, Отара снова провел по струнам. Получился мажорный аккорд. Отара убрал один палец, и аккорд дополнился седьмой ступенью. Годрик заинтересовался. Отара еще немного побренчал, и вдруг затянул скрипучим голосом какой-то совершенно дикий напев:
А бугры-то, а бугры-то, а сидели ду,
Ах, пыльца-то, ах пыльца, да дочно девица.
– Заткнись немедленно, – яростно прошипела Цветана.
– Да я чего, я гостей развлекаю, – оправдался Отара.
– Ты их не развлекаешь, а выводишь из себя, и меня тоже. Посмотри на себя только. Послушай себя только.
Хелье захотелось дать ей по уху. Годрик протянул руку, и Отара вернул ему гусли.
Вернулась Эржбета, сама налила себе вина, и с удовольствием выпила.
– А где Дир? – спросил Хелье.
– Я его зарезала, – сообщила Эржбета равнодушно.
Хелье чуть ей не поверил, но вовремя опомнился. Годрик не обратил внимания на реплику.
Хозяйка ушла в кухню, а Отара попросил еще побренчать, но Годрик гусли ему не дал.
Яван и Дир появились вместе. Дир слегка протрезвел и был умыт.
– Прости меня, – сказал он Эржбете. – Мне тяжело, от меня женщины ушли.
В путь путникам хозяева дали целую торбу провианта и Дир, чувствующий себя виноватым, взялся ее тащить. Он же вывел ладью на середину реки, пока Яван и Годрик возились с парусом.
Сложив весла, Дир сел ближе к носу ладьи и подставил лицо ветру. Его собственный нос к счастью не сломался от удара кружкой. Хелье стало его жалко, и он подсел рядом.
– Не мое дело, конечно, – сказал он, – но если это не тайна великая, расскажи, за что ты умудрился впасть в немилость.
Дир помолчал, поразмышлял, и в конце концов заговорил.
– Сперва мы сражались с предателями.
– Это кто такие?
– Мятежники. В Вышгороде.
Хелье не стал оспаривать эту точку зрения.
– А потом из города начали бежать. На повозках, верхом, и пешком. И нас послали на все тропы, хувудваги, и во все концы, чтобы мы, заметь, не позволили улизнуть мятежникам. Меня с двадцатью ратниками отправили на северный хувудваг, узкий очень. Нескольких мы завернули обратно, и нескольких пропустили, потому что они были не из Вышгорода, а из других мест.
– А как их отличали?
– По выговору. Ну и вот. Стоим мы себе, и едет повозка, и человек десять охраны. Мы загораживаем путь. Спрашиваем, кто такие. Нам говорят – купцы. Я и еще один ратник, мы не поверили. Купцы говорят по-другому. А повозка крытая. Мы подъезжаем с двух сторон, я смотрю сзади, а парень спереди. Ну я и вижу, кто в повозке сидит.
– Кто же?
– Хелье, обещай, что никому не скажешь.
– Не скажу. Хотя, наверное, судя по тому, что за тобой приходили, все и так уже известно.
– Вряд ли. В общем, посадник ростовский в повозке сидел. Бывший.
– Ростовский?
– Святополк, – сказал Дир, понижая голос.
– Он, вроде, в Турове был посадником.
– То недавно. А перед этим в Ростове.
– И что же?
Дир помолчал, покусал усы, и сказал, —
– Он всю мою семью… из долгов выкупил. А то быть бы нам холопами. И отцу, и матери, и дяде, и мне с братьями.
Хелье кивнул.
– И что же дальше?
– Он на меня смотрит, а я на него. Я сказал, что, действительно, купцы из Тмутаракани, нужно пропустить. А ратник вдруг говорит, что купцы-то может и купцы, а только едет с ними польский князь, которого велено ловить. Я говорю, что ж, польский князь пусть выйдет, а остальные пусть едут. Князь запротестовал. Тут же все повынимали сверды. Охрана мятежная струхнула. Князя мы вынули, остальных пропустили, а только ратник при этом как-то странно посмотрел. На меня.
– Понятно, что не на твою лошадь, – сказал Хелье.
– Что делать, Хелье, дружок. Бывают положения, когда не знаешь, что лучше – долг родовой или долг перед князем… Владимиром… столько долгов… а христиане еще хотят нам в добавление ко всем долгам долг перед Богом ихним на шею повесить, аки ярмо.
Хелье засмеялся и хлопнул Дира по плечу.
– Дал, стало быть, Святополку уйти.
– Стало быть, дал.
– Но кто-то заметил.
– Я вот и думаю, что второй парень заметил. Может, он тоже из Ростова. А может и нет. Не выдержал и донес.
– Не унывай, – сказал Хелье.
Годрик пробовал водить по струнам, придавливая некоторые из них пальцами. Получалось плохо, но неожиданно три звука подряд совпали с тремя нотами известной ему с детства песни. Годрик не замедлил повторить комбинацию. Напевая себе под нос, он попытался подобрать остальную мелодию, но не смог.
Остаток дня прошел без приключений. Ладья, выбранная опытным Яваном, быстро продвигалась на юго-восток, прошла изгиб и повернула, следуя направлению Днепра, на юг. К утру предполагалось доехать до следующего поворота, где Днепр, следуя капризам своим и ландшафта, круто поворачивает на юго-запад. И разобраться с порогами.
В середине ночи к Хелье, сидевшему у руля, присоединился Яван, поправив в очередной раз парус. Остальные спали.
– Что это все-таки за люди, у которых мы были давеча? – спросил Хелье.
– Неустроенные люди, – ответил Яван.
– Это понятно. А все-таки?
Яван закутался в сленгкаппу, поерзал, повертел головой, и сказал:
– Лет пятнадцать назад Самуил, правитель болгар, сшибся с Базилем Вторым. У Базиля войско, ты наверное слышал, воспитывается сызмальства. Не успел родиться, тебя уже на учения посылают. Женятся люди, конечно, и детей заводят, но семью видят раз в год. И жены привычные, и дети послушные. Относительно, конечно. Хотя и тоскливо бывает.
Яван замолчал, будто вспоминая что-то, к делу не относящееся.
– Ну?
– А у Самуила войско – все больше сопляки да женатые всякие подмастерья. В общем, Базиль им врезал. Так врезал, что земля задрожала. И решил Базиль их не отпускать с миром, чтобы потом опять с ними не воевать … но и у себя не оставлять, чтоб не тратить средства попусту. В общем, выколол он им всем глаза.
– Хорла еть… – пробормотал Хелье.
– Но не всем. Каждому сотому велел он выколоть только один глаз, чтобы этот сотый всю сотню вел обратно к Самуилу.
Хелье представил себя на месте такого сотого и похолодел.
– Привели. А только Самуил тут же и помер, возможно от досады, но, говорят, от горя и тоски. А ослепленные остались неприкаянные. Не все жены хотят содержать мужей-слепцов, в работу они не годны – что делать? Тогда некоторые одноглазые стали ходить по домам и по селениям, собирать тех, кто согласен был уйти в глушь и жить отдельно от мира. Из всех тысяч собрали человек сорок. И пошли они себе. И уж не знаю, где и как, но еще человек двадцать к ним присоединилось из того самого греческого войска, что их давеча косило. Тоже увечные – калеки, у кого руки нет, у кого ноги. Базиль платит только вдовам, а женам калек и самим калекам не очень. Потому калеке, потерявшему во славу Базиля конечность, объясняется, что славный его час был там, на поле брани, а нынче он вроде бы лишний, и нечего мешать другим жить и новое войско собирать для новой славы. И подружились слепые болгары с увечными греками. Пришли куда-то, сами не знают, куда. Кое-как какие-то хибарки себе соорудили. У кого-то жены с ними пришли, но по большей части все были одинокие. А властители со всех сторон знали о поселении, но не трогали его, решив, что так лучше всего. Мол, ушли и ушли, и леший с ними. Пусть живут там. А дома ставили разрозненно, чтобы печенеги не решили, что там и вправду поселение, и не повадились бы грабить. Хотя глупо это, поскольку грабить нечего.
