Владимир Романовский - Добронега
– Привели. А только Самуил тут же и помер, возможно от досады, но, говорят, от горя и тоски. А ослепленные остались неприкаянные. Не все жены хотят содержать мужей-слепцов, в работу они не годны – что делать? Тогда некоторые одноглазые стали ходить по домам и по селениям, собирать тех, кто согласен был уйти в глушь и жить отдельно от мира. Из всех тысяч собрали человек сорок. И пошли они себе. И уж не знаю, где и как, но еще человек двадцать к ним присоединилось из того самого греческого войска, что их давеча косило. Тоже увечные – калеки, у кого руки нет, у кого ноги. Базиль платит только вдовам, а женам калек и самим калекам не очень. Потому калеке, потерявшему во славу Базиля конечность, объясняется, что славный его час был там, на поле брани, а нынче он вроде бы лишний, и нечего мешать другим жить и новое войско собирать для новой славы. И подружились слепые болгары с увечными греками. Пришли куда-то, сами не знают, куда. Кое-как какие-то хибарки себе соорудили. У кого-то жены с ними пришли, но по большей части все были одинокие. А властители со всех сторон знали о поселении, но не трогали его, решив, что так лучше всего. Мол, ушли и ушли, и леший с ними. Пусть живут там. А дома ставили разрозненно, чтобы печенеги не решили, что там и вправду поселение, и не повадились бы грабить. Хотя глупо это, поскольку грабить нечего.
Яван замолчал и прищурился на луну. Ладью качнуло. Он встал и поправил парус. Вернувшись к Хелье, он добавил:
– Земледелием бывшим воякам заниматься не с руки. Слепые, увечные, да и плуг никогда в руках не держали, подмастерья хвоевы. По большому счету, кроме как на поле брани дубинами да свердами махать, они вообще ничего не умеют. Так и живут, кормясь кто чем может. У некоторых дети почти взрослые, на которых отец мой рассчитывал, мол, будут ему благодарны, а только еще год, два, и сбегут дети в места, где веселее. Отец мой и еще несколько купцов население подкармливают. А Цветана, конечно же, ведьма страшнейшая, но полгода меня кормила, поила, одевала и спать укладывала, пока отец мотался по городам да весям – какое-то у него было очень срочное и запутанное межеское дело.
Хелье подумал, что Яван чего-то недоговаривает. Что-то было у Явана в прошлом, какая-то тайна. Не ведут себя так купеческие сыновья, не кидаются в сомнительные предприятия ради двухнедельной дружбы.
Воздух потеплел сразу после восхода, а к полудню стало жарко. Чувствовалась близость юга.
Глава девятнадцатая. Темница
Темница, в которой содержался Болеслав, не была темницей в полном смысле этого слова. Каменный прямоугольный дом соорудили много лет назад из остатков каких-то древних военных укреплений, переложив их тут и там планками и повесив двери и засовы. Подвала нет. Заключенные содержались в двенадцати отсеках, по одному на каждого. В каждом отсеке имелось одно окно, настолько узкое, что нужды в решетках не было. Все двенадцать дверей выходили в проход, в конце которого была еще одна дверь, ведущая в свободу и независимость. По местному уставу, в проходе всегда находился один охранник. Остальные охранники слонялись вокруг темницы. До Вышгорода было тридцать аржей, а до ближайшего поселения, откуда большинство охранников было родом, четыре. Раз в день из поселения прибывал на громыхающей телеге пекарь, поставляющий охране и заключенным провиант. Отдыхала и жила охрана, сменявшаяся раз в две недели, в деревянной хибарке неподалеку.
Люди Добрыни доставили Болеслава в каменный этот сарай неделю назад, на «временное пребывание, вплоть до дальнейших указов и пожеланий», обойдясь с ним подчеркнуто вежливо, и только один раз ткнув рукоятью в спину, чтобы не останавливался, а шел, куда ведут, а предаваться размышлениям можно и на ходу.
Всю неделю Болеслав думал. Было о чем.
Сперва он рассчитывал, что как только Владимир и Добрыня рассортируют дела, связанные с разгромом вышгородской потешной оппозиции, князь вызовет его к себе. Предстояло длительное объяснение, возможен был компромисс. Болеслав надеялся все оправдать действительной своей искренней любовью. Владимир сам любил когда-то и должен был его понять. Болеслав заключит мир с Хайнрихом Вторым, не будет больше воевать, остаток жизни посвятит благосостоянию и счастью Предславы и Полонии. Он виноват, кругом виноват, но он любит Предславу.
Прошел день, и другой, а от Владимира не было никаких вестей. Сомнения посещали Болеслава и ранее, теперь же они переросли в уверенность – Владимир воспринял и мятеж, и Болеслава в мятеже участие, серьезно, и намерен его, Болеслава, наказать.
Наказать?!
Болеслав требовал от Рима, чтобы его признали королем. Рим, в почти полном подчинении у Хайнриха, отказывал, но все менее уверенно. Болеслав, на равных воюющий с самым могущественным на данный момент монархом Европы, был властитель значительный, и как смеет Владимир, византийский вассал, потомок диких варангов и не менее диких восточных славян, давать ему, Болеславу, уроки, как мальчишке! (В роду у Болеслава было не меньше варангов и восточных славян, чем у Владимира, но дело не в этом). Кроме того Болеслав, хоть и прибыл на Русь инкогнито, тем не менее является послом своей державы, представителем – прибыл без войска, следовательно, неприкосновенен! Владимир допустил дипломатический просчет, и теперь в Европе поднимется буча возмущения. А то, знаешь ли, кто угодно начнет хватать князей и бросать их в темницу – будет разброд! И Хайнрих, и Базиль просто обязаны заявить протест Владимиру!
А Предславу заперли, небось, в светелке. И я, старый воин, исполин, не смог ее защитить! Из-под носа выкрали.
Все-таки, подумал он благородно, это значит, что Предслава в безопасности. Если бы Владимир ею не дорожил, ее бы не выкрадывали, а схватили бы вместе со всеми.
На четвертый день, когда возмущение прошло окончательно, Болеславу казалось, что о нем могут просто забыть. Все. Эх! Лучше бы Святополка посадили, а меня отпустили, подумал он.
Еще подумалось, что его попытаются освободить. Кто? Неустрашимые, которым он нужен. Святополк, который не зря же разгуливает теперь свободно. Да хоть бы и польские воеводы, которые должны ведь рано или поздно спохватиться, что главный отсутствует!
Касательно поляков, подумал он, все вовсе не так радужно, как хотелось бы думать. В Польше меня больше боятся, чем любят. И не поспешат на выручку, какое там. Куда там. Неустрашимые же далеко не так сильны и деятельны, какими хотят казаться. Если бы хотели и могли править Европой – давно бы правили. А Святополк слишком недавно вышел из темницы, чтобы прямо сейчас рискнуть снова в нее попасть.
На пятый день, из-за бездействия, а пуще из-за скудной и скверной еды и малого количества солнечного света, Болеслава посетила апатия. Весь день провел он, слоняясь из угла в угол, размышляя вяло, и вяло же раздражаясь, а вечером его, как и всех заключенных, заставили вынести и опорожнить в ста шагах от острога его помойно-сральный бочонок, и унижение это ввергло его в неописуемое уныние.
На шестой день стражники, развлекаясь, пустили к нему в отсек бабку по имени Крольчиха, старуху злую и не в своем уме, которая показывала на него костлявым грязным пальцем и кричала, «Смирись! Попил кровушки, змей, хватит, смирись!» Четыре часа продолжалась эта пытка. Стражники, следившие за происходящим сквозь узкое окно по очереди, заходились смехом. Бабку привели и запустили Болеславу в отсек и на следующий день. И на восьмой день заключения – тоже.
На восьмой день бабка повернулась к узкому окну арселем, уставила на Болеслава палец, и закричала «Смирись, паршивец!», а затем добавила тихо:
– В проходе всегда один охранник, и мы ничего с ним сделать не можем. – Некоторое время бабка молчала. – Попил кровушки! – закричала она. – Слева от двери, – сказала она тихо, и голос ее мало отличался от бормотания, но стояла она совсем близко к Болеславу, – слева от двери, когда я выйду, будет лежать нож. Не кидайся его сразу подбирать. Он выкрашен под цвет пола.
Пол в отсеке был земляной.
– А… – сказал Болеслав.
– Закройся руками, будто не можешь больше слушать и смотреть, – шепнула бабка. – Смирись!! … Охрану снаружи мы берем на себя, но человека в проходе уберешь сам, когда он принесет тебе ужин. Ключ от внешней двери у него. Завтра к вечеру. Для тебя будет лошадь и охрана. Смирись! – и бабка замахнулась на Болеслава, а тот закрылся.
– Э… – сказал он. – Кто ты?
– Смирись! Неустрашимые никогда не отступают от своих слов. Предслава будет твоя. Святополк тебе это обещает. Попил кровушки, аспид!!! В будущем месяце ты предпримешь большой поход на Хайнриха Второго. Победишь ты или нет – не важно. Важно, чтобы Хайнрих сосредоточил все силы у твоих границ. Смирись!!!
Она еще некоторое время стращала Болеслава, а потом охране надоело, и бабку выпроводили.
Всю ночь Болеслав думал о побеге, щупал нож, пристроенный в сапоге, лежал на соломе, не раздеваясь. Наступило утро. Ему принесли хлеба и воды. Он посмотрел в глаза человеку, которого вечером ему предстояло убить – не в бою, не в поединке, но в неловкий момент, ударом в спину, скорее всего. Парень был молодой и симпатичный, из каких-то северян, возможно из Турова или Ростова.
