Андрей Валентинов - Ангел Спартака
Оно вроде бы и хорошо — для нас, для рабов беглых, для Италии. Пусть режутся добрые римляне, спины нам подставляют. Только не все так просто. Подступит войско Спартака к римским стенам, что этот Макр и ему подобные выберут? К нам перебегут — или распри забудут и в легионном строю зашагают? Поди пойми!
Тогда я не понимала. И сейчас, через пропасть лет, тоже не понимаю. Когда Цезарь погиб и война началась, его враги к парфянам переметнулись, один даже целое войско возглавил — парфянское. У египтян серебро брали, у боспорян брали, у армян. Казалось бы, гибнет проклятый Рим, если уж чужеземцев на помощь звать стали. Однако не погиб. Выжил, еще сильнее и страшнее стал.
Тогда, в тот далекий день, я всего этого знать не могла. Чувствовала? Пожалуй. Еще когда мы с Серторием переговоры вели, заметила. Уважительно говорил Серторий, выслушивал, соглашался, на уступки шел. А все-таки показалось, что мы для него — не союзники. В лучшем случае наемники, в худшем — враги, которых с другими врагами стравить следует.
Вот и думай, кто кого использовать собирается!
Сенатор Прим так и сказал. Закон есть такой политический: кто обманет, тот и победил. Главный закон.
* * *— Папия! Папия!..
Это еще кто? Вот уж не вовремя, как раз уходить собиралась, встреча важная впереди. Что еще на Форуме делать? Макра послушала, Цезаря не застала. А встреча такая, что опаздывать нельзя. Парень из обслуги самого консула Лентула говорит, слышал что-то важное.
— Папия!Конечно! Марк Туллий Цицерон, щекастый да румяный. Волосы торчком, нос к небу.
— Только что из суда. Аттик, мой друг, выступал защитником и... Макра слушала? Ну позор Рима!
— А кто гордость? — не сдержалась я. — Я ухожу, Марк Туллий. Если хочешь, проводи.
Потоптался, оглянулся нерешительно, подумал.
— Конечно. Полчаса у меня есть. Если ты на Священную дорогу, пойдем.
Ни к чему мне такой спутник, только вот так, с ходу, Марка лучше не прогонять. Хитер парень, себе на уме — и глазастый до невозможности. А то, что адвокат, а не сыщик, невелика разница. Римлянин! Тем более не адвокат он сейчас — квестор сицилийский, наместника Верреса правая рука.
Пусть проводит. Болтает пусть. Когда болтает — себя не слышит. Оратор!
Итак, Священная дорога. Чуток пройдем, Дом Весталок и базилику Семпрония позади оставим, затем я налево, а Марк... Куда угодно, но не налево. Скажу, что свидание v меня — с женатым мужчиной. Цезарь, кажется, женат?
— Повезло, Папия! Говорил я сегодня с одним сенатором. Понимаешь, Веррес, наш наместник...
Это я уже слыхала — и не раз. Не сложилось у Марка с наместником, с первого же дня грызутся. А раз не сложилось, значит, стал Веррес чернее сицилийской ночи. Клятвопреступник, грабитель, насильник и вор...
— ...Вор, вор, вор! Представляешь, Папия, он геммы и камеи собирает, так теперь на всем острове ни у кого ни одной камеи не осталось. Все забрал! Даже в храмах приказал из стен камни резные выломать...
Вот сейчас и надо исчезать. В пылу Цицерон, в самом боевом задоре. Ничего, послушаю еще немного.
— ...Мне и поручили его на чистую воду вывести, улики собрать. Я возвращаюсь в Сиракузы, и... держись, Веррес!
— Угу, — задумалась я. — Значит, будешь вместе с ним службу нести — и на него же улики собирать?
Даже остановился Марк Туллий — от удивления. Моргнул, снова моргнул.
— Но это мой долг. Долг квирита! Покарать преступника — что может быть важнее и почетнее для римлянина? Кстати, возьму с собой нашего Гая Фламиния, хватит ему в Риме голодать. Пристроим парня.
Не стала я спорить. Может, так и лучше, а то подойдет войско Крикса к Коллинским воротам...
— Да, Папия, сказать тебе должен. Гай Цезарь мне, конечно, помогает, мы с ним почти друзья, но истина дороже. Держись от него подальше! У Цезаря нет чести, нет совести, нет морали. У нас его зовут «мужем всех жен и женой всех мужей». Он начал развратничать еще с юности, его растлил Никомед Вифинский...
Тут уж я ушам не поверила.
— Он тебе помогает, он твой друг, а ты такое говоришь. И у тебя, значит, и честь есть, и совесть, и мораль?
— Ну...
Повернулась я — и дальше пошла, не оглядываясь. Так кто, интересно, «позор Рима»?
АнтифонМарк Туллий Цицерон собрал улики, и Верреса осудили. Уверена, что за дело. Все они сволочи, наместники римские! Марк еще многих привлекал к суду — и тоже за дело. Сам взяток не брал, не нарушал законы, не был ни мужем всех жен, ни женой всех мужей.
Речи произносил регулярно. Длинные.
Как же ненавидели его добрые сограждане! С каждым годом все больше и больше. Марк, говорят, не понимал, обижался, сетовал на судьбу.
День, когда ломали его дом, стал для римлян праздником.
День, когда убили, — тоже.
* * *— Прогнать, хозяйка?
Мой чернобородый провожатый заметил его даже раньше, чем я. Его — лет пятидесяти, небольшого роста, небритого, в старой тоге, с бородавкой на правой щеке. Только со Священной дороги свернули, только зашли на тихую улочку...
Вначале сзади семенил. Потом решился — подбежал.
— Прогнать?
— Нет, — вздохнула я. — Не надо, послушаем!
Если подошел, значит, не разбойник, не человечек от квестора. Тогда кто?
— Сиятельная Папия Муцила? Сиятельная...
В глаза не смотрит, пальцы края тоги теребят. Страшно? Но почему?
— Сиятельная Папия Муцила, счастлив твой гений! Прошу простить... Меня зовут Приск, Марк Фабриций Приск. Еще раз прошу простить, сиятельная!..
Ну вот еще один Марк на мою голову! Да что случилось-то? Кивнула я чернобородому, понял тот, в сторонку отошел. А я подобреть успела. Не соглядатай ведь, не душегуб.
Могу чем-то помочь, Марк Фабриций?
Помотал головой, на булыжники мостовой глядя. Вздохнул, поднял голову.
— Извини, мне страшно. О таком нельзя говорить вслух, но мне приказали. Господин, мой великий господин велел передать тебе: твои жертвы приняты, Папия Муцила
Встретились наши взгляды.
— Надо уточнить слова. Ты сказала: «Прими, что я даю и даруй войску Спартака победу»...
Марк Фабриций Приск не знал слова «формулировка».
Антифон— Сигарету вьдать, обезьянка?
— Да, Учитель, — вздохнула я. — Мои кончились.
— Значит, тебе пора возвращаться.
Щелчок зажигалки, знакомый сизый дым, знакомая горечь во рту. Знакомая гравиевая дорожка, бараки, тоже знакомые, серое небо над головой...
Осень.
Калитка осталась за спиной. Впереди — кухня с бесплатной похлебкой, бар «У Хэмфри», площадь, куда с утра подадут автобусы.
— Ты называешь это место «объектом», Учитель. Оно такое, каким его видят люди, так? Поэтому тут коньяк, грузовики, пистолеты. Это я поняла. Но почему кончаются деньги и сигареты? Почему женщины продаются, почему людей убивают, уже мертвых? Это что, начало мучений? Прихожая Дахау?
Остановился, подошел ближе. Широкие ладони легко прикоснулись к моим плечам.
— Обезьянке снова интересно. Обезьянка оживает. Сильная упорная обезьянка. Я не ошибся в тебе. Пойдем!
Слева бараки, справа бараки. Вот тот приметный, возле него я встретила девочек, ненавидящих нас только за то, что мы идем рядом. Но сейчас там пусто.
— Это агония, Папия. Люди, души, сущности, как их не называй, сопротивляются, не хотят умирать окончательно. Они несут с собой привычки, желания, ненависть, память — то, что и называется жизнью. Тут все и кончается. Последний вдох, последний выдох. Прихожая Дахау — так называют это место. Место, где умирает все, даже память.
— Память? — спохватываюсь я. — Вначале я ничего не помнила, а сейчас... Я все помню, все! Мне снова больно.
Не выдержала, зажмурила глаза. Рука коснулась места, где когда-то билось сердце.
Эномай!
— Если вернусь, Учитель, я узнаю правду. Мертвым все равно, живым — нет. Моего мужа не убили в бою, он не дожил до ночи, когда наши атаковали Глабра. Эномай умер так же, как и его товарищи по школе Батиата, — Мегалий, все остальные...
Это мне успели шепнуть. «Не забудь спросить своих друзей», — сказал Ганник-вождь. Не успела, даже толком не поняла, на что мне намекали. А вот сейчас сообразила.
— Меня даже не пустили к нему. Не пустили! К таким пускают только своих, посвященных. Почему? Не говори мне, Учитель, узнаю без Тебя. Узнаю — и горе тому, кто виновен в их смерти!
— Решай сама.
Теперь Его голос звучит иначе — холодно, безразлично. Но мне уже все равно. Решать? Я уже решила.
Вот и бараки кончились. Кухня слева, справа, чуть дальше — яркие электрические огни. Бар «У Хэмфри». Наверное, черноволосая Лилит сейчас как раз поет. «Меня Поднимут ото сна из мрачных недр земли твои влюбленные уста и память о любви...»
— Скажи, Учитель, что можно теперь Твоей воскресшей обезьянке? Что можно, что нельзя? Ты отринул Своего брата, возлюбившего людей, и взял в себе в союзники Диспатера, Отца Невидимого — врага того, кого Ты зовешь Своим Отцом. Я тоже принесла ему жертву — и мы победили. Могу ли я...
