Аннелиз - Гиллхэм Дэвид

В книжной лавке господин Нусбаум наклоняется, берет из-за прилавка журнал, кладет его на конторку и говорит со вздохом:

— Это вам.

«Лайф». Так называется этот американский журнал.

На руках у Анны Лоскутик, старый мохнатый лениво урчащий коврик. Она подходит ближе и смотрит на фотографию обложки.

— Не понимаю.

— Я нашел его на распродаже, устроенной одной из библиотек. И сохранял для вас, на всякий случай. И вот, кажется, он наступил, этот случай.

Страницы журнала такие же большие, как сама Америка. На обложке возносящаяся к небу, пронзающая облака башня со шпилек. Надпись внизу гласит: Эмпайр-стейт-билдинг.

— Вот что я вам скажу, Анна. То, что случилось в этой польской деревне, заставило меня взглянуть правде в глаза. Можно, конечно, притворятся, что мы здесь другие, но на самом деле Европа мертва. Она умерла для евреев. Умерла для вас. Америка, — говорит он ей, — вот где ваше место.

Она молча на него смотрит.

— Поговорите с отцом! Я знаю, он гордится своей верой в будущее. Я восхищаюсь этой его чертой. Но даже он должен смотреть в лицо реальности. Вы должны поговорить с ним. Убедите его, что вам нужно эмигрировать.

— Вы правда так думаете?

— Я верю в это, Анна, — говорит господин Нусбаум.

Анна качает головой.

— Он ни за что не согласится.

— Он не захочет расставаться с вами. Конечно же не захочет. И будет всячески противиться. Но даже ему придется признать правду. Признать, что Америка — это страна, где девушка с вашим умом и восприимчивостью должна найти свое будущее.

Она трясется по булыжной мостовой, и миражи Америки застят ей глаза. Она и раньше думала о ней, но как-то отвлеченно. Да, там у нее есть родня — братья матери живут неподалеку от Бостона. Они бы могли ей помочь. А еще университетский друг отца служит управляющим крупным универмагом в Нью-Йорке.

Мысль об эмиграции и пугает и захватывает. Анна представляет, как сидит в кафе и заказывает кофе по-английски. Или откусывает от хот-дога — она видела подобные сценки в киножурналах. Или выходит из переполненного лифта и пересекает вестибюль Центрального вокзала. А может, стоит на смотровой площадке небоскреба и обозревает оттуда жизнь огромного города. В Америке ее не будут мучить воспоминания о мертвецах, сквозь которые не протолкнуться. Там ее ждет незапятнанное, неиспорченное еще будущее.

Вырезанные из журнала картинки она прозрачной лентой приклеивает на стену своей комнаты, выстраивая их в идеальном порядке.

— И что это за выставка? — спрашивает Пим, тщетно пытаясь скрыть жесткие нотки критики в голосе.

Анна обозревает результат своей работы.

— Это Нью-Йорк.

— Я вижу, что это Нью-Йорк. Но откуда это у тебя, вот что я хочу знать?

— Из журнала, который мне дал господин Нусбаум, — невинно сообщает она.

— Понятно, — говорит Пим. Чувствуется, что он подозревает недоброе.

— Я подумала, если почитать статьи из него, мой английский станет получше. Ты только посмотри на эти картинки, Пим! Трудно поверить, что подобное существует на самом деле.

— Еще как существует, — чуть нахмурившись, подтверждает Пим. — Но жизнь в Нью-Йорке непроста, особенно для иностранцев. Он огромен, и человек в нем теряется.

— Неужели? А я помню, что ты когда-то называл Нью-Йорк самым замечательным городом, какой ты когда-либо видел.

— Ну ладно, — отмахивается Пим. — Ты разве не собиралась помочь Дассе со стиркой?

— Я хочу уехать туда, Пим, — вдруг объявляет Анна, тут же осознав, что это истинная правда. — Хочу уехать в Америку.

Следует молчание в сопровождении нескольких живых картин. Она считывает их, прослеживая в подробностях изменения, происходящие с Пимом: дергается веко, рот становится вялым и морщинистым, плечи обвисают, голова наклоняется вперед — обозначение протеста. В глазах — непреклонность.

— Прости, я не расслышал?

— Я хочу уехать в Америку, — повторяет она.

Пим глубоко вздыхает. Качает головой.

— Ты видишь восхитительный город, но, поверь, этот город так велик, что проглатывает человека целиком, даже этого не заметив.

— Может, я как раз этого и хочу, Пим, — отвечает Анна. — Хочу, чтобы меня проглотили целиком.

— Но как ты это себе представляешь, Анна? — спрашивает отец, со всей очевидностью стараясь смягчить тон. — Ты молода. Тебе конечно же хочется повидать мир. Мы можем подумать о поездке туда. Скажем, в следующем году. Я же понимаю страсть к путешествиям, свойственную юности.

— Нет, Пим, ты меня не понял. Я не хочу повидать Нью-Йорк. Я хочу в нем жить. Я хочу туда эмигрировать.

Пим кивает головой, глядя на свои туфли.

— Анна! — Его тон становится строже. — Извини, — и еще жестче: — Это абсолютно нереально. Ни под каким видом и никоим образом.

— Нереально? У меня хороший английский. Я слушаю, как говорят канадские солдаты, и почти все понимаю. Почему же нереально?

— Как ты это себе представляешь? Ты немного говоришь по-английски. И думаешь, этого достаточно? Ты воображаешь, что человек просто упаковывает чемодан и садится на корабль? Покажи мне свой паспорт, Анна! Где ты его прячешь?

— Паспорт — не главное в жизни, Пим, — говорит она.

— И это говорит завзятый путешественник! Эмиграция — невероятно сложная процедура. Донельзя запутанная и очень дорогая. Как с этим быть? Откуда взять деньги на такое рискованное предприятие? Ты, верно, думаешь, дочка, что я фокусник и могу вынуть их из шляпы? А если даже удастся уладить юридические формальности, как добыть деньги для переезда? Ты представляешь, сколько это стоит? Нет! А деньги на проживание возьмутся из воздуха?

— Люди работают, Пим, — отвечает она. — Люди находят работу.

— Только не семнадцатилетние девочки. И тут возникает еще проблема. Кто будет тебя опекать? Кто будет тебя защищать? Некому. Мой ответ на твою блажь — нет! И поставим на этом точку.

— Я согласна, трудности огромные. Раз ты так говоришь, я не буду с этим спорить. Но не ты ли учил меня, что трудности существуют для того, чтобы их преодолевать.

— Я больше не намерен это обсуждать.

— Но почему? Там живут мамины братья, — не отступает Анна. — И у тебя до сих пор живет в Нью-Йорке друг, господин Штраус.

— С ними все сложнее, чем ты думаешь.

— Ты так на все отвечаешь.

— Это потому, что наш мир не так прост, — парирует Пим. — Твои дяди переехали в Америку пятнадцать лет назад, задолго до войны. И они просили там убежища. Гестапо к тому времени уже один раз арестовывало твоего дядю Вальтера, и если бы они не уехали, то очень скоро оказались бы в концлагере. Так что они действовали совершенно в других обстоятельствах.

— Да кому какое дело, как они туда попали? Главное — сейчас они там! И могут нам помочь.

— Повторяю: не так просто. Твой дяди Юлиус нездоров. И еще скажу тебе по секрету: они едва перебивается с хлеба на воду. Они работают, Господи прости, на фабрике тары. Лишний рот им не прокормить.

— Но господин Штраус не перебивается с хлеба на воду. Он — богач. И у него наверняка есть связи.

— Довольно, Анна! Я не пойду к Чарли Штраусу за подаянием. Больше не пойду. Ты не представляешь себе, о чем меня просишь.

— А, так тебя одолевает гордость, Пим? Ты ведь об этом? Дело в гордости?

Глаза Пима покраснели от усталости. Он поворачивается к ней спиной и идет к двери, но Анна кричит ему вслед:

— Ты ведь знаешь эту пословицу, Пим! Гордость — это маска недостатков!

— Гордость тут ни при чем. — Пим останавливается и оборачивается. — У нас есть долг, Анна. Долг перед Нидерландами. Тебе это не приходило в голову? У нас есть долг перед этой страной и ее народом. Конечно, в каждой бочке есть немало порченых яблок — и они были, но голландцы приняли нас, когда все другие отказались нас впустить. И голландцы рисковали жизнью, спасая нас. Это нельзя забыть! Нидерланды стали нашим домом.

— Ты постоянно твердишь мне это, Пим, но это — ложь! У меня здесь нет ровно ничего! У меня здесь ничего не осталось!