Аннелиз - Гиллхэм Дэвид
Господин Нусбаум снова пожимает плечами и возвращает чайник на плиту.
— Мы все бываем эгоистичны, Анна. Но если вам так трудно общаться с отцом, — говорит он, — возможно, вы не понимаете до конца, что ему нужно. Возможно, жизнь у него выдалась даже более трудной, чем вы себе представляете. Да и вообще, понимают ли дети проблемы своих родителей? Не знаю. Зато я знаю, что, независимо от прошлого, он старается не падать духом и выбирает в жизни прекрасные моменты.
Анна замирает. Она слышит, как Марго шепчет ей на ухо:
Нужно каждый день искать в жизни прекрасное!
— А что для Отто Франка самое прекрасное в жизни? И самое важное? Семья! Чувство семьи.
Меланхолия во взгляде господина Нусбаума суха, как пыль.
— Может быть, мне и не следует это говорить, но, если вы хотите узнать о своем отце что-то важное, спросите его как-нибудь об одном мальчике из нашего барака в Аушвице, который звал его папой.
Анна чувствует укол ревности. Папой? Как смел он просить кого-то так к нему обращаться?
— Больше я ничего не скажу, но при случае спросите его об этом!
Анна принимает эту новость и укладывает ее в особую папочку своего мозга, стараясь подавить ревность. Сможет ли она простить Пима за то, что он смог выжить в Аушвице? Вот вопрос так вопрос. Простит ли она его? И сможет ли она простить кого-либо, включая себя саму, Аннелиз Марие Франк?
Наступает ее день рождения, в честь чего состоится праздничная трапеза. Ее стул украшен лентами из цветной бумаги и рубиново-розовыми георгинами Мип, это она выкопала их из ящиков на ее подоконниках. А Дасса вынула из печи кремовый торт с сухофруктами, испеченный на суррогатном сахаре. Господин Кюглер вывесил в гостиной изготовленный им самим плакат с надписью: Gelukkige verjaardag! [17] Анна улыбается, она чувствует на себе всеобщее внимание, но тут, Бог знает почему, господин Клейман решает поднять настроение их маленькой компании восклицанием «Hieperdepiep hoera!» [18] в ее честь. Немного запаниковав, она принимает объятия и поцелуи от Мип с Яном и рукопожатия господ Клеймана и Кюглера вкупе с троекратными поцелуями их жен, хотя Анна и новоявленная супруга Франк положили себе за правило избегать подобные тактильные знаки внимания. Пим, как всегда, читает вслух стихотворение, полное изъявлений сладчайших отеческих чувств и неумело зарифмованное; оно написано на многократно сложенном клочке бумаги, который он разворачивает, нацепив на нос очки. Следуют аплодисменты. Анна позволяет Пиму клюнуть себя в щеку. Но все это время она чувствует какую-то пустоту. Она, как и положено, улыбается, хотя происходящее ее не трогает. Гордость Пима за нее, которая сама по себе была подарком, потеряла для нее ценность. Теперь все это превратилось в фарс.
Анна уходит на кухню помочь мачехе готовить кофе. В качестве свадебного подарка Мип с Яном преподнесли Пиму и его новой жене кофейный сервиз мейсенского фарфора с синей цветочной росписью.
Дасса смотрит на зазубрину, которая по ее вине появилась на блюдце.
— Я не привыкла к такой тонкой посуде, — признается она. — Моя мать варила кофе в железном чайнике и из него же разливала по чашкам. Мы наливали кофе в чашку через марлю, чтобы отфильтровать осадок.
Отмеряя кофе, Анна вспоминает, как тщательно следила ее мама за соблюдением кофейного ритуала, воду в кофейник надо было заливать непременно холодной. Закручивая кран, она вздыхает. Подобное воспоминание, думает она, как укол шипа, когда ты нюхаешь розу, она тебя ранит, но ты все равно сжимаешь ее стебель. Анна смотрит, как новоявленная госпожа Франк режет торт специальным ножом. Как может эта женщина быть ее матерью?
На мгновение она переносится в прошлое.
Убежище. Отмечают день ее рождения — другой. Господин Пфеффер жалуется Мип, что овощи стали куда хуже:
— Я, в самом деле, не ищу недостатков. Понимаю все трудности, но действительно в последние дни овощи стали почти несъедобными.
Им помогают в Убежище немногие помощники снизу: Мип, Беп и господа Клейман и Кюглер. Вместе они составляют группу, похожую на делегацию из иностранной державы. Мип прочищает горло, словно собирается дать господину Пфефферу отповедь, и говорит ему ровным и сдержанным тоном:
— Да, в наше время овощи в общем-то повсюду несъедобны, — и добавляет, обращаясь к почтенному дантисту: — Мофы отправляют всю приличную еду в рейх.
— Так, внимание! — вдруг уверенно заявляет Пим. — Хватит нам неприглядных фактов. Мы и так их хорошо знаем. Но сегодня у нас праздник. Нашей младшей дочери исполняется пятнадцать, — напоминает он сидящим за столом, сжимая руку жены. — И посему, — он сдержанно улыбается и вынимает из жилетного кармана листок бумаги, — я написал скромное стихотворение в ее честь.
— Да, — замирает от счастья Анна. На Пима можно положиться — он конечно же напомнит каждому, что этим вечером именно она с полным на то правом должна находиться в центре внимания.
Пим поднимается со своего места, разворачивает бумажку и надевает очки для чтения.
— Прежде всего я должен поблагодарить мою старшую дочь Марго за ее труд в качестве переводчицы, поскольку я, слагая эти стихи на немецком, все же предпочитаю прочитать их на голландском. Спасибо тебе, моя мышка, — говорит он Марго, кланяясь в ее сторону. — А сейчас сами стихи — настоящее произведение искусства, пусть это и мои собственные вирши.
Раздается общий смех. Анна, комично стесняясь, прикрывает глаза.
Гул одобрения.
— О, да, — говорит госпожа ван Пеле, — какая замечательная у нас маленькая писательница.
— Ух ты! — восклицает Анна.
После чего следуют аплодисменты самой Анны, к которым присоединяются остальные. Для нее очевидно, что чувства ее отца соответствуют настроению собравшихся. Даже старый брюзга Пфеффер согласно кивает вместе со всеми. Марго глуповато моргает, словно говоря: «Вот она какая, моя сестричка, — звезда!» Но поймав взгляд матери, Анна не видит в нем радости. Там пустота. Даже не печаль. Хуже. Безнадежность.
Позже, когда она расстелила постель, надела ночную рубашку, накрутила бигуди, и они с Марго почистили зубы над раковиной, Анна идет пожелать спокойной ночи родителям. Целуя Пима, она ощущает знакомое покалывание отросшей за день щетины на его щеках. Уютное объятие его рук. Но потом, когда поворачивается к матери, она вдруг робеет. Ее порыв обнять ее не встречает ответа.
— Спасибо тебе за замечательный ужин, мама, — говорит она.
Ее мать печально улыбается, но не Анне, а подушке, на которую надевает наволочку.
— Не так уж он был хорош, господин Пфеффер прав. Еда с каждым днем все хуже. — Она хлопает ладонью по подушке и бросает ее в изголовье кровати Пима. — Но спасибо, что похвалила. — Она отворачивается, чтобы таким же шлепком ладони взбить подушку на постели Марго. — С днем рождения, Анна!
