Нам бы день простоять, да ночь продержаться! - Протасов Сергей Анатольевич

Пока шла эта возня, чтобы не прозевать возможные сюрпризы от оппонентов, назначили наблюдателя, вставшего за щит и следившего за японцами через прорезь. По броне, то чаще, то чуть реже, стучали пули, подстегивая адреналин в крови. Но, судя по частоте выстрелов, атаки пока можно было не опасаться.

Боец, едва взглянув в сектор своего обзора, возбужденно зашептал:

– Вашбродь, они пушку ворочають!

– Братцы, давай быстрей! – поторопил прапорщик.

Но это было лишним. Спешили и так как могли. Сомов уже проверял «оснастку» подчиненных, что-то по-отечески втолковывая им вполголоса.

Снова прильнув к своему проему в броне, Круссель увидел, что действительно, одно из орудий разворачивалось в их сторону. Отпрянув от прорези, он пихнул в плечо урядника и, указывая рукой в сторону чужих позиций и на прорезь, быстро сказал, чтобы тот через такое же окно выцеливал горизонтального наводчика, пояснив, с какой стороны пушки тот должен быть. Тем временем восемь голых фигур со своим странным вооружением, шепотом бормоча молитву, разбежались в обе стороны, не мешкая, плюхнувшись в воду.

Пока возились, за спиной, в отдалении начали палить из мелкашек и пулеметов. Потом мелькнула красная ракета. Хоть света от нее и было чуть, разглядеть совсем близкую стелющуюся по волнам знакомую четырехтрубную тень хватило. На это отвлекся даже назначенный наблюдатель, отвернувшийся от ложбинки, которую должен был контролировать. На него тут же шикнули, вернув на место.

Тут грохнул орудийный выстрел, тряхнувший, казалось, весь крохотный клочок суши, обдав жаром сгоревшего пороха даже за сталью щита. От неожиданности и с перепуга все дружно матюгнулись, невольно развернувшись, провожая снаряд. Он вздыбил воду под самой скулой «Безупречного», принявшего всю ее на палубу, вместе с осколками. А Сомов, быстро, но не резко встав за щитом и вскинув карабин, сразу выстрелил, тут же передернул затвор и выстрелил снова.

Судя по воплям-командам, долетевшим со стороны оппонентов, почти сразу заглушенным нестройным ружейным залпом, материться теперь пришлось уже японцам. В течение следующих двух минут Сомов стрелял еще трижды, каждый раз вызывая аналогичную ответную реакцию.

Стараясь не высовываться, почти не целясь, опустошали магазины и некоторые другие бойцы. В ответ частили «арисаки», все больше и больше. Но тоже предпочитали не попадаться на глаза. Сомов с еще двоими сибиряками-охотниками уже отвадили еще в самом начале сидения, повыбив самых боевитых.

Вдруг, ойкнув, отпрянул от своего места наблюдатель. Из левой брови у него обильно хлынула кровь, заливая глаз, но зрачок, насколько было видно в дрожащем свете костров, был цел и испуганно метался под часто хлопавшими ресницами. А паренек, совсем еще молодой, с мягким пушком над верхней губой, тихо шептал, спрашивая склонившегося над ним бойца:

– Меня убили?! Да?!

Тот сопел, пытаясь приладить бинт на бровь, чтобы в глаз не текло, ворчал, чтоб не ерзал, и так не видно ни черта, но на вопрос ответил:

– Ну, так уж и убили! Поживешь ишо. Должно, свинцом от пули брызнуло [19]. Фелшар достанет, когда вернемси.

А пушка молчала!

Тут на стороне противника у самой воды как-то необычно грохнуло сначала со стороны мыса Каннон, потом дважды от залива и вдогонку еще с обеих сторон. Сразу несколько глоток зашлось в криках боли, а потом оттуда докатилось басовитое: «Полундра!» На японских позициях пытались командовать, но с русской стороны в слитном реве ломанувшихся вперед морпехов этого уже никто не услышал.

Несмотря на заметное замешательство в стане врага, смять и одолеть его не удалось. Слишком много их было. Получалось, что на одного нашего пятеро чужих. Но, увязнув в быстро сложившихся нескольких очагах перестрелки с элементами рукопашной, атакующие связали самураев боем, позволив спокойно сойти на берег своим товарищам со второго миноносца и не дав больше пушке выстрелить. И все очень быстро закончилось.

Немногие уцелевшие японцы сиганули в воду, спасаясь вплавь. Им вслед даже не стреляли. Круссель сразу принялся закладывать заряды, чтобы добить пушки. Спешил, поэтому мало что замечал вокруг. Он и так был изрядно ошалевший от быстроты и невероятности всего происходящего. Но когда увидел, как здоровенный совершенно голый детина, ругаясь в голос и прижимая к своей пятой точке какую-то скомканную тряпку, волок за ногу к пристани японского морского офицера в разодранном окровавленном парадном мундире, не подававшего признаков жизни, и вовсе остолбенел. Какая-то дикость средневековая тут творится. Озверели они совсем, что ли!

– А ну стоять! Смирно! – рявкнул он во всю глотку. Обычно спокойный взгляд его сейчас лучился злостью и решимостью привести любого, кого придется, в чувство и напомнить о дисциплине, субординации и отношении к поверженному противнику.

Тот встал, вытянувшись во фрунт, что, учитывая костюм Адама, выглядело довольно неуместно. Свой трофей отпустил, с глухим стуком уронив ногу в офицерском сапоге на песок. Но левую руку по-прежнему держал за спиной, не выпуская из нее тряпку. Против ожидания, никакой свирепости ни на его лице, ни в глазах не было и в помине. Скорее обида, какая-то детская и непосредственная.

– Виноват, ваш бродь! Дозвольте одеться. Озяб малость.

Увидев и услышав это, прапорщик испытал даже некоторое неудобство, не зная, что и ответить. Водичка и впрямь холодная была, а на бережку еще и ветерком крепким да промозглым обдувало. Он сам в тужурке временами ежился, жалея, что где-то фуражку потерял. А тут еще Сомов подскочил. Разгоряченный после боя, он, забыв про субординацию, тихо зачастил на ухо:

– Его бы перевязать надоть, а он не дается. Стесняется. А япончик живой, только сомлел малость. Его Петруха по уху приложил. Да и то сказать, тот, как бонбочки кинули, мертвяком прикинулся, а опосля со спины напал да ему полкраюшки своей саблей фамильной рассек! Любой бы осерчал. Я бы так и вовсе пристрелил, наверно. А Петруха не злобливый, хоть и здоров как медведь. Тока сказал, что сам его на миноносец доставит и в штаб сдаст. А что без почтения – так обидно же! Мы, пока в Зиновьевы войска не перешли, он, считай, первый рубака у нас в сотне был, а теперь сабельный шрам на всю ж…пу будет. А что знамя ихнее, вона, не по назначению использовал – так просто нечего оказалось на рану приложить. Бинты-то еще сразу после высадки все извели. Вона скольких наших оне постреляли. А кровищи из нее было – жуть! А из одежки чего рвать, так что мы, что они, все перемазались, да в песке перевалялись. А знамя – ниче! С бою взято, оттого и в крови. Да и в щелоке потом замочим да сполоснем – как новое будет.

В этот момент на выручку начальнику десанта пришли японцы с пушечного мыса, сменившие прицел и положившие первый пристрелочный залп совсем недалеко. Все снова забегали, собирая найденные в полузасыпанном и обвалившемся окопчике командного пункта бумаги, своих раненых и всех убитых тоже, да и все прочее нужное.

Через минуты две-три уже были на палубах, предварительно запалив огнепроводные шнуры динамитных шашек, уложенных между услужливо откопанных японцами шестидюймовых снарядов. Они в большом количестве хранились у них прямо на позициях пушек, чтобы далеко за ними не бегать. Пушкари только заряды оттащили подальше, уложив за орудийными двориками в неглубоких котлованчиках под хорошо замаскированными навесами. Их даже нашли не сразу, поскольку ведущие к ним траншеи и входы засыпало, а кровлю обвалило. Эти импровизированные крюйт-камеры тоже подготовили к подрыву.

Следующие два прилетевших залпа с тяжелых батарей не оставили сомнений в том, что самураи лупят именно по своему форту. Они били, не видя целей. Просто по пристрелянным секторам, так как стена дыма на юге, нещадно терзаемая ветром, все еще оставалась непроницаемой. Похоже, не надеялись уже вернуть свою батарею целой и хотели прикончить вместе с ней и пришлых. Дожидаться этого не стали, поспешно отвалив и призвав сигналом «Быстрого», совсем невидимого где-то недалеко на юге. Он мигнул в ответ откуда-то из дыма, а потом и появился, быстро набирая ход. На запрос о повреждениях с него доложили, что боеспособны, пострадавший паропровод уже починили.